Видимо, под влиянием Гегеля Белинский высказывает мысль о соединении религии с наукой. Он пишет: «Германия… вот откуда придет снова Христос, но уже не гонимый, не покрытый язвами мучения, не в венце мученичества, но в лучах славы. Доселе христианство было истиною в созерцании, словом, было верою; теперь оно должно быть истиною в сознании — „философиею“» (3, 11, 152).

Однако, отрекшись от своих «примирительных» настроений, Белинский пишет Боткину 8 сентября 1841 г.: «…мне отраднее кощунства Вольтера, чем признание авторитета религии, общества, кого бы то ни было!» (3, 12, 170), Критик признается, что, понимая «грандиозность религиозности средних веков», он отдает предпочтение XVIII веку — эпохе падения религии (см. 3, 12, 70).

Белинский приходит к атеизму самостоятельно. Это подтверждает Герцен, тоже сделавший для себя атеистические выводы примерно в одно время со своим другом. Он характеризует великого критика как человека, вооруженного «страстной диалектикой», свободного от постороннего влияния, ничего не старавшегося спасти от огня анализа и отрицания (см. 18, 7, 236). Все это помогло Белинскому пересмотреть свои взгляды на религию. Одновременно он увидел противоречия в философии Гегеля, увидел, что религия, разгромленная, по словам Герцена, «Феноменологией» и «Логикой», вновь возрождалась в философии религии. Он понял, что гегелевская философия «оставалась земной религией, религией без неба». И он заявил «богобоязненным» последователям Гегеля: «Ваш абсолютный дух, если он и существует, то чужд для меня. Мне незачем его знать, ибо ничего общего у меня с ним нет» (18, 7, 236–237).

Белинского привлекает борьба Фейербаха против религии. В соответствии с Фейербахом, считавшим, что бог есть «духовная сущность человека, которая, однако, обособляется от человека и представляется как самостоятельное существо» (44, 2, 320), Белинский говорит: «А что такое бог, если не понятие человека о боге?» (3, 12, 119). Как и Фейербах, критик видит в религии опору всякого угнетения.

К середине 40-х годов относится знакомство Белинского с идеями молодых Маркса и Энгельса. В начале 1945 г. до него дошел издаваемый А. Руге и К. Марксом «Немецко-французский ежегодник», опубликованный в феврале 1844 г. В этом выпуске содержались статьи Маркса «К еврейскому вопросу», «К критике гегелевской философии права. Введение», статья Энгельса «Наброски к критике политической экономии» и др. Видимо, на Белинского особое впечатление произвели мысли Маркса о том, что религия есть опиум народа, что упразднение религии как иллюзорного счастья народа есть требование его действительного счастья. Критик писал Герцену, что он от журнала два дня «был бодр и весел». «Истину я взял себе — и в словах бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут, и люблю теперь эти два слова, как следующие за ними четыре» (3, 12, 250).

Перейдя к атеизму, Белинский не мог открыто бороться против религии. Лишь в письмах к людям своего круга и в беседах с ними он выступает против религиозных верований. В первую очередь он критикует православие, на которое опиралось самодержавие и с которым была тесно связана религиозно-мистическая концепция славянофилов. Обличения Белинским религии особой силы достигают в «Письме к Гоголю». Страстно критикуя Гоголя за его реакционные взгляды, изложенные в книге «Выбранные места из переписки с друзьями», он осуждает писателя и за то, что тот проповедует эти взгляды под покровом религии, во имя Христа и церкви. «Неужели Вы, автор „Ревизора“ и „Мертвых душ“, неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству..?» (3, 10, 215) — гневно спрашивает Белинский. Он напоминает Гоголю, что православная церковь всегда была опорой кнута и угодницей деспотизма, льстецом власти, поборницей неравенства, что православное духовенство находится во всеобщем презрении у русского народа.

Белинский выступает не только против православия, но и против религии вообще. Он выражает сочувствие Вольтеру, «орудием насмешки» потушившему костры фанатизма и невежества. Критик опровергает мнение Гоголя, будто русский народ — самый религиозный в мире. «Ложь! — говорит он. — Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе задницу… Мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме» (3, 10, 215). Белинский доказывает, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, а в успехах цивилизации, что ей нужны не проповеди и молитвы, а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью. Это страстное выступление против религии направлено В. Г. Белинским и против славянофилов с их теорией особой православной культуры России и возвеличиванием религиозных начал, существующих будто бы в русском крестьянстве.

По религиозным вопросам Белинский разошелся и с западниками. Интересно его отношение к Чаадаеву. Когда появилось в печати «Философическое письмо», Белинский, как и Герцен, сразу положительно оценил выступление Чаадаева за резкую критику русских общественных порядков. Конечно, Белинский не мог выразить своего мнения в печати, но сохранилось замечательное свидетельство Герцена в «Былом и думах» об отношении критика к «Письму». Герцен рассказывает там, как однажды на какой-то литературной вечеринке один «магистр в синих очках»[10] назвал выступление Чаадаева с его «Письмом» поступком «презрительным» и «гнусным». Герцен стал горячо возражать ему. «Вдруг мою речь подкосил Белинский. Он… подошел ко мне уже бледный, как полотно, и, ударив меня по плечу, сказал:

— Вот они, высказались — инквизиторы, цензоры — на веревочке мысль водить… и пошел, и пошел. С грозным вдохновением говорил он, приправляя серьезные слова убийственными колкостями.

— Что за обидчивость такая! Палками бьют — не обижаемся, в Сибирь посылают — не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, зацепил народную честь — не смей говорить; речь — дерзость, лакей никогда не должен говорить! Отчего же в странах больше образованных, где, кажется, чувствительность тоже должна быть развитее, чем в Костроме да Калуге, не обижаются словами?

— В образованных странах, — сказал с неподражаемым самодовольством магистр, — есть тюрьмы, в которые запирают безумных, оскорбляющих то, что целый народ чтит… и прекрасно делают.

Белинский вырос, он был страшен, велик в эту минуту. Скрестив на больной груди руки и глядя прямо на магистра, он ответил глухим голосом:

— А в еще более образованных странах бывает гильотина, которой казнят тех, которые находят это прекрасным…

При слове „гильотина“ хозяин побледнел, гости обеспокоились, сделалась пауза. Магистр был уничтожен…» (18, 9, 33–34).

Личное знакомство Белинского и Чаадаева состоялось в сентябре 1838 г. Критика привлекали антикрепостнические идеи Чаадаева, его мысли о необходимости единения России с другими народами, о создании такого общества, где будет достигнута гармония личных и общих интересов. Но многое во взглядах автора «Философического письма» Белинский не мог принять. Чаадаев, бывший в начале 20-х годов членом тайного декабристского общества, после разгрома декабристов разочаровался в революционных методах борьбы и видел средство к преобразованию общественных порядков в нравственном совершенствовании людей. Белинский сам придавал совершенствованию нравственности большое значение, но видел, что она зависит от общественных условий. Не мог критик одобрить и католицизм, к которому пришел Чаадаев в результате краха его надежд на преобразование русского общества и, возможно, под влиянием Шеллинга, с которым он был лично знаком и переписывался, хотя и не был шеллингианцем. М. Я. Поляков в своем исследовании «Виссарион Белинский» (см. 38), правильно отмечая, что взгляды Чаадаева оказали известное влияние на Белинского, утверждает, будто критик одно время разделял и его католицизм. Поляков ссылается на слова Белинского из его письма к Бакунину от октября 1833 г.: «Я даже примирился и с католическим периодом моей жизни» (3, 11, 322). Но эту фразу нельзя понимать буквально. Недаром критик особо выделил слово «католический», употребляя его в переносном смысле: этим термином он обозначает свою нетерпимость к чужим мнениям в тот период, о чем идет речь в этой части письма. О действительном отношении Белинского к католичеству свидетельствуют его слова из другого письма, в котором он пишет, что всегда «дико ненавидел» католицизм (см. 3, 11, 385).