Белинский не соглашается и с Бакуниным, тоже принявшим участие в дискуссии. Рассматривая буржуазию как абсолютное зло, Бакунин требует немедленного ее уничтожения. «Я с этим соглашусь только тогда, — возражает ему критик, — когда на опыте увижу государство, благоденствующее без среднего класса, а как пока я видел только, что государства без среднего класса осуждены на вечное ничтожество, то и не хочу заниматься решением априори такого вопроса, который может быть решен только опытом» (3, 12, 452). Белинский требует исторического подхода к буржуазии. Он напоминает, что буржуазия — явление не случайное, а вызванное историей, она явилась не вчера, «словно гриб выросла», что она имела «свою блестящую историю, оказала человечеству величайшие услуги» (3, 12, 448). Говоря о «блестящей истории» буржуазии, Белинский имеет в виду низвержение на Западе феодального строя, когда «она не отделяла своих интересов от интересов народа» и «выхлопотала право не одной себе, но и народу» (3, 12, 449). Но тут же критик добавляет, что надо отличать буржуазию, борющуюся с феодализмом, и буржуазию «торжествующую», которая «ассервировала народ голодом и капиталом» (3, 12, 449).

Подходя к капитализму как к единству противоположностей, Белинский делает вывод, что развитие капиталистической промышленности, несущей столько бед трудящимся, является вместе с тем необходимой предпосылкой для освобождения человечества от тяжких работ. «Если наш век и индюстриален по преимуществу, то это нехорошо для нашего века, а не для человечества: для человечества же это очень хорошо, потому что через это будущая общественность его упрочивает свою победу над своими древними врагами — материею, пространством и временем» (3, 6, 470). Капиталистическая промышленность, по Белинскому, — источник великих зол, но и великих благ для общества. «Собственно, она только последнее зло в владычестве капитала, в его тирании над трудом» (3, 12, 452). Так русский мыслитель приближается к правильному ответу на вопрос об историческом месте капитализма. Это не значит, что он разрешил данную проблему: он не определил ни основного противоречия капитализма, ни его законов, ни исторической роли пролетариата.

Но, подойдя к капиталистическому строю как диалектик и как материалист, он увидел, что этот строй создает условия, необходимые для «будущей общественности» — для социализма.

Вопрос об историческом месте капитализма был связан с важнейшей для России проблемой о путях ее развития. Белинский правильно решает эту проблему. Бакунин, пишет он Анненкову, «доказывал мне еще, что избави-де бог Россию от буржуази. А теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази» (3, 12, 468). Так Белинский признал неизбежность и относительную прогрессивность капиталистического пути для России. Он был единственным из великих русских революционных демократов, правильно определившим ближайшее направление развития страны. Не только Бакунин, но также Герцен и Огарев, а затем Чернышевский и Добролюбов отстаивали некапиталистический путь. Это их ошибочное мнение сделалось потом одним из основных догматов народничества. Из демократов только Писарев продолжил;в дальнейшем традиции Белинского. Признание критиком неизбежности капиталистического пути не означало его перехода на либеральную точку зрения, как это часто изображается в дореволюционной русской и современной зарубежной литературе. Ведь он рассматривал капитализм как необходимый этап в движении к социализму.

Утопический социализм стал составной частью мировоззрения Белинского с начала 40-х годов. До этого, плохо зная учение западных социалистов-утопистов, он вслед за Гегелем относился к ним отрицательно. Но вот в сентябре 1841 г. Белинский пишет Боткину: «Итак, я теперь в новой крайности, — это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Всё из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию» (3, 12, 66).

В 1842–1846 гг., познакомившись с трудами Сен-Симона, Фурье, а также Прудона, Кабэ, Леру, Луи Блана и др., Белинский эзоповским языком пропагандирует их идеи в своих произведениях. Он пишет об обществе, «на разуме и натуре человека основанном», об уничтожении там «ложных и неразумных» начал общественной жизни и пр. Он представляет себе социализм как общество, основанное на братстве людей, где не будет богатых и бедных, царей и подданных, где осуществится нравственное и физическое совершенство человека. Уже тогда социалистические идеи Белинского, как и других русских демократов, отличались от взглядов на социализм западных утопистов. Эти отличия, которые уже не раз отмечались в нашей литературе, заключаются в слиянии его социалистических идей с демократическими и в признании им необходимости революционного переворота для победы нового строя.

Одна из характерных черт социалистических воззрений Белинского состояла в том, что он никогда не был сторонником общинного социализма. Он высмеивал учение славянофилов об «особенностях славянского общинного начала», заложенного будто бы в русском народе (см. 3, 10, 265), и доказывал, что общины существовали во всех странах в патриархальный период. Критик говорил, что славянофильские представления об общинных инстинктах русских крестьян — «целиком взятые у французских социалистов и плохо понятые понятия о народе, абстрактно примененные к нашему народу» (3, 12, 435). Отсутствие идеализации общины отличало Белинского не только от славянофилов, но и от Герцена, выдвинувшего, уже после смерти критика, свою теорию общинного социализма, принятую затем и Чернышевским. Конечно, взгляды Герцена и Чернышевского на общину существенно отличались от славянофильских: их теория общинного социализма была лишь ошибочной формой, в которой выступала их борьба за переход земли в руки крестьян, тогда как «славяне» не предполагали передавать крестьянам помещичью землю. Белинский же смотрел на общину более реалистично по сравнению не только со славянофилами, но и с Герценом и даже с Чернышевским.

В конце жизни критика учение западных социалистов-утопистов перестало его удовлетворять. Он понял и неприложимость его к России. Имея в виду западный утопический социализм, Белинский пишет: «Теперь Европу занимают новые великие вопросы. Интересоваться ими, следить за ними нам можно и должно, ибо ничто человеческое не должно быть чуждо нам, если мы хотим быть людьми. Но в то же время для нас было бы вовсе бесплодно принимать эти вопросы как наши собственные. В них нашего только то, что применимо к нашему положению; все остальное чуждо нам, и мы стали бы играть роль донкихотов, горячась из них. Этим мы заслужили бы скорее насмешки европейцев, нежели их уважение. У себя, в себе, вокруг себя, вот где должны мы искать и вопросов и их решения» (3, 10, 32). Вера в социализм у Белинского сохраняется до последних дней; он считает, что можно «предвидеть основание будущей эпохи, ибо само отрицание указывает на требование» (3, 8, 289). Но он доказывает, что надо исходить не из своих фантазий и желаний, а из «примет настоящего». Опираясь на эти «приметы», он приходит к мысли, что одной из особенностей социализма будут развитые промышленность и транспорт, машины, освобождающие человека от тяжелых работ и рабства нужды. Он видит, что в крепостной России в отличие от капиталистического Запада их еще нет, и угадывает, что путь к будущему обществу в России лежит через развитие буржуазных отношений.

Б. Ф. Егоров, открывший в 1973 г. в наших журналах полемику о русских революционных демократах, утверждает, что Белинский после путешествия по России в 1846 г., убедившись в неподготовленности крестьян к активной борьбе, снова пережил «переворот» в своих воззрениях. Этот переворот во взглядах критика состоял, по мнению Егорова, во-первых, в возникновении критического отношения к утопическому социализму и, во-вторых, в «отчаянной вере в то, что если в настоящее время в правительственных кругах обсуждается вопрос об отмене крепостного права… то законодательные меры „сверху“ могут быть единственной в данный момент реальной возможностью освобождения крестьян» (23, 122).