С этим утверждением Егорова согласиться нельзя. Достаточно вспомнить, что именно в этот период написано «Письмо к Гоголю», которое уж никак не вяжется с верой его автора в царское правительство. Он действительно внимательно следит, насколько это возможно, за правительственными проектами, но он относится к ним довольно скептически, называя уже принятые правительственные постановления о крестьянах «робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров» (3, 10, 213). Попытка Егорова приписать Белинскому веру в правительство уже подвергнута критике в нашей литературе (см. 39). Что же касается критического отношения к западному утопическому социализму, то Егоров правильно отмечает наличие его у Белинского в последние годы жизни. Однако критик пришел к этому не в результате «переворота»; оно постепенно утверждалось у него со времен отказа от «абстрактного идеала». Кроме того, антиутопическая направленность взглядов Белинского касается не существовавшего тогда в России крепостного права, в реальности уничтожения которого он не сомневался, а социалистических идей.

Достоевский называл Белинского «самым торопившимся человеком в России». Действительно, критик весь был устремлен в будущее, боролся за него, жил для него, верил в грядущий социализм. Но это не значит, что он пытался забежать вперед, опередить эпоху, не считаться с реальными возможностями. Признавая последовательность и постепенность в развитии общества, он еще в прежние годы заявлял, что посредством химического раствора можно ускорить развитие растений, но для гражданственности и общественности такого раствора нет. Эта мысль в последний период приобретает для него особое значение. «…Я люблю русского человека и верю великой будущности России. Но… я ничего не строю на основании этой любви и этой веры, не употребляю их, как неопровержимые доказательства» (3, 12, 433), — пишет он в ноябре 1847 г. К. Д. Кавелину и добавляет с горечью: нам хочется поскорее, а России торопиться нечего.

Размышления Белинского на эту тему были вызваны, в частности, его полемикой со старым другом-противником Бакуниным, считавшим возможным осуществить тогда в России социалистическую революцию. Белинский с его «чутьем гениального социолога» (Плеханов) предугадывал тот вред, который может принести преждевременный переворот. Характерно, что в 1850 г., т. е. почти в то же время, что и русский критик, на вред преждевременной революции указал Энгельс в своей работе «Крестьянская война в Германии». Он писал о трагедии вождя, который окажется у власти еще до того, как для этого созреют условия: такой вождь не сможет выполнить то, что обещал своему классу, а вынужден будет поступать в интересах чуждого ему класса, для господства которого уже создались необходимые предпосылки, и «отделываться от своего класса фразами, обещаниями и уверениями в том, что интересы другого класса являются его собственными» (1, 7, 423). По существу эти высказывания были направлены и против Бакунина, хотя непосредственно против него Энгельс выступил перед этим в другом своем произведении — «Демократический панславизм», показав там, что в концепции Бакунина «о действительности… вообще нет речи» (1, 6, 291).

У Белинского же реалистический подход к действительности, который всегда преобладал, в последние годы еще усилился. Значение вопроса о готовности революции Белинский не мог раскрыть с такой глубиной, как Энгельс, но он решал его правильно. Он понял, что для России социализм еще преждевременен и что непосредственной, вполне назревшей ее задачей является ликвидация крепостничества. В понимании вреда переворота, для которого еще не созрели условия, Белинский опередил Герцена, который только 20 лет спустя пришел примерно к такому же выводу, что и критик, вступив по этой проблеме в полемику не только с Бакуниным, но и с Огаревым. Представление, которое разделял и Плеханов (см. 37, 4, 493), будто Белинский в последние годы жизни возложил все надежды на реформы сверху, связывается обычно с последним письмом критика к Анненкову, где он писал, что Бакунин и славянофилы помогли ему «сбросить с себя мистическое верование в народ» и что «России нужен новый Петр Великий» (3, 12, 467–468). Для того чтобы правильно понять эти слова Белинского, надо обратиться к его взглядам на роль народа и выдающихся личностей в истории.

Решающую роль в историческом процессе критик, безусловно, отводит народным массам. Он называет народ почвой, которая порождает все общественные явления, в том числе и выдающихся деятелей. Последним он тоже придает большое значение, но рассматривает их как выразителей стремлений народа, хотя бы эти стремления и были еще скрытыми. Он заявляет, что имя гения — миллион, потому что в груди своей он носит страдания, радости и надежды миллионов. Белинский показывает, что народные массы имеют несравненно большее значение, чем личность, хотя бы и гениальная. «…Как бы ни велик был человек, народ всегда выше его, и соединенные усилия многих людей всегда превзойдут в своих результатах его усилия» (3, 8, 279).

Вместе с тем русский мыслитель не идеализирует народ. Он хорошо знает крестьянские массы России, глубоко сочувствует им и считает, что они являются «стержнем» русской жизни. Белинский отмечает прекрасные задатки в русском народе и называет его «гениальным ребенком».

Но одновременно он видит характерные для крестьян того времени забитость, отсталость, невежество, неорганизованность. Особенно удручает критика косность крестьян, и он пишет, слишком расширительно толкуя это их свойство: «Масса всегда живет привычкою и разумным, истинным и полезным считает только то, к чему привыкла» (3, 10, 31). Еще задолго до путешествия по югу России Белинский высказывается об отсталости крестьян с беспощадной резкостью, видя в этом общественную трагедию (см. 3, 11, 148). И вот он встречается со славянофильской версией о стремлении русских крестьян самостийно перейти к общинному строю и с теорией Бакунина об их готовности к социалистической революции. Критик видит абсурдность обеих точек зрения; отсюда его слова о том, что Бакунин и славянофилы помогли ему сбросить «мистическое верование в народ» (3, 12, 467).

Что это? Отречение от народной революции? Конечно, нет. В этих высказываниях Белинского отражаются его мучительные поиски реальных для того времени методов преобразования России. Он жаждет крестьянской революции. Намекая на нее, он пишет в подцензурной печати, что у народа бывают «минуты великой мудрости и великой силы в действии» (3, 10, 369). В беседах с друзьями он называет крепостной строй «злокачественным нарывом» на теле страны, который народ должен «сам грубо проткнуть», т. е. уничтожить революционным путем. «Когда это совершится, — заявляет критик, — мои кости в земле от радости зашевелятся» (36, 191).

Но какие бы надежды он ни возлагал на революцию, он знал, что ее нельзя вызвать искусственно. «Жизнь народа не есть утлая лодочка, которой каждый может давать произвольное направление легким движением весла» (3, 10, 19). Поэтому Белинский считает, что нельзя сбрасывать со счета и реформы сверху. Он видел, что режим Николая, как это обычно бывает в глухие и мрачные периоды истории, требует не талантов, а ничтожных, бездарных и косных чиновников. И он противопоставил таким деятелям Петра I (которого, кстати сказать, он всегда идеализировал). Это вовсе не значит, что он в это время повернул свои взоры к царскому трону. Как раз в это время в «Письме к Гоголю» Белинский дал уничтожающую характеристику самодержавию. В Петре он видел в данном случае не самодержца, а новатора. Характеризуя роль гениальных личностей, он говорил, что они, выполняя «требования духа времени» (3, 6, 53), олицетворяют собой новое и возбуждают массы на борьбу со старым. Белинский справедливо считал, что Россия нуждалась в таком гениальном человеке, который бы возглавил ее преобразование.

Итак, последние годы жизни критика не были периодом отказа от революционных традиций. Они стали периодом его новых достижений в области теории общественного развития, попыток преодоления идеалистического подхода к истории, верного определения ближайших исторических перспектив России.