Нет, я завидую людям, которые владеют собой в самых неожиданных обстоятельствах. Это настоящие люди! Насира Джамаловича можно смело отнести к ним.

С Насиром Джамаловичем мы сидим лицом к лицу в благоустроенном кабинете начальника милиции. Я сижу и молчу, как обвиняемый в ожидании приговора. Насир Джамалович обстоятельно рассказывает начальнику милиции о моей ночевке в его квартире, опуская правда некоторые подробности, которые касаются лично меня, моих бытовых нужд. Голос у Насира Джамаловича дрожит. Я чувствовал, что он вот-вот заплачет от боли за меня. Я знал, что вся моя преступная жизнь с беспощадной жестокостью давила сердце этого благородного человека. Но он был человек и поэтому он попросил начальника милиции прописать меня в его квартире и обещал сделать для меня все остальное, чтобы я ходил на работу и получал зарплату.

Терпеливо выслушав рассказ Насира Джамаловича о всех моих приключениях, начальник милиции бережно сдул пылинку с белых серебристых погон, запустил пальцы в густые, непослушные волосы и заговорил:

— Видите-ли, товарищ инженер, за порядки в нашем молодом городе отвечаю я. И, естественно, что поддержание порядка я не могу совместить с пропиской на местожительство рецидивиста. Плюс к этому я не могу закрыть глаза на его попытку обчистить вашу квартиру.

Как ни уговаривал Насир Джамалович начальника милиции отпустить меня, как ни просил, начальник свое обещание выполнил: он со мною поступил «как положено по закону»…

Опять я столкнулся лицом к лицу со старым. Термины были уже мне хорошо знакомы: я общественно опасен, состав преступления — налицо, улик для доказательства достаточно.

За мною захлопнулись тяжелые тюремные ворота. Помню, в то время мною владело какое-то странное безразличие ко всему происходящему со мною. Я принимал все это, как должное, как веление судьбы.

Времени было достаточно, чтобы подумать о том, что ждет меня впереди. И я уже заранее готовился к этому грядущему, чтобы не дать судьбе и людям подмять меня под себя. По всем своим данным я теперь имел право быть «в авторитете», т. е. иметь собственные «шестерки».

С этими мыслями я и прибыл в исправительно-трудовую колонию.

Нас было шестеро в приемной начальника колонии подполковника Бахтиярова. Ждать пришлось недолго. Пока мы сидели, несколько офицеров прошли в кабинет начальника, критически осмотрев себя в зеркало и поправив галстуки. Мы живо, как заведенные, поднимались с мест при появлении каждого из них. Офицеры, здоровались, говорили: «Садитесь».

Вскоре и нас вызвали в кабинет начальника колонии. Он ответил на наше приветствие и увлекся нашими личными делами. Воцарилась тишина. Присутствующие офицеры с любопытством рассматривали нас.

Знакомство было коротким. Начальник распределил нас по бригадам. Назвал начальников отрядов и представил их нам. Потом представил и других работников колонии. А когда представлял своего заместителя по политической части Романа Игнатьевича Лаврентьева, сказал, что он наш духовный отец и что мы всегда можем с ним поделиться и горем, и радостью.

При этих словах подполковник Лаврентьев весело окинул нас взглядом. Его темно-серые глаза под густыми каштановыми бровями заискрились веселыми огоньками. Затем он стал рассказывать о колонии, где нам предстояло отбывать наказание. И вдруг ни с того, ни с сего, обратился ко мне строго и озабоченно:

— Как видно, вы многое видели и прожили жизнь, достойную сожаления. Не думаете ли вы, что пора раскрыть глаза? Вы родились таким же, как и все, а вот взялись не за то, за что нужно браться. Умейте присматриваться к людям и вам многое откроется в новом свете, — глядя прямо в глаза мне и тщательно выговаривая каждое слово, он добавил: — Во всех случаях жизни мало одной уверенности в себе… Мало!

В голосе подполковника ощущалась та человечность, та мелодичная проникновенность интонаций, которая всегда находит отзвук в другом сердце. Подполковник говорил тихо, словно рассказывал сказку засыпающему ребенку. Однако минутами он строго хмурился и в его глазах появлялся какой-то далекий, холодный блеск. Но вскоре он уже улыбался и лицо его принимало при этом удивительно доброе выражение.

Я не мог смолчать, ибо это означало бы мое поражение с ходу и не могло не отразиться на моем «авторитете» среди воров.

— Если можно, без запугивания, — сказал я начальнику, — и не проявляйте обо мне излишних забот. Срок я получил и отбывать его буду так, как это меня устраивает.

Но это уже было моим незримым поражением, которое я осознал много позже.

— Я вам сочувствую, — спокойно ответил начальник.

Так закончилось мое первое знакомство с подполковником.

— А ну-ка, гости недорогие, берите свое барахло, — обратился к нам седоусый надзиратель.

Я задумчиво смотрел себе под ноги, едва сознавая происходящее. Голос надзирателя доносился откуда-то издалека.

— О чем задумались? — подошел ко мне начальник отряда старший лейтенант Дильбазов. — Берите свои вещи и пошли.

— Зачем же так неделикатно, — ответил я. — Это можно поручить и другому…

Молодой парнишка сделал попытку взяться за рукоять чехла, в котором находились мои вещи. Но старая, засаленная, тряпичная ручка оборвалась, и парень виновато остановился.

— Берите сами, — властным тоном проговорил старший лейтенант, глядя мне прямо в глаза.

— Можете не сомневаться, я знаю, что делаю. Впрочем, эту поклажу мне тоже не трудно поднять, — сказал я.

…Вхожу в общежитие отряда. Со мной из этапников никого нет. Их направили по другим корпусам. Сразу распалась компания! Купеческим взглядом обозреваю помещение и говорю его жильцам:

— А что, мужики, здесь не так уж плохо. Место вы мне уступите у окна… Как гостю, что ли.

Подхожу к одному здоровяку, уже немолодому и говорю:

— Давайте передвинем койки и здесь в углу поставим мою.

А тому хоть бы что. Тогда кто-то со стороны бросает:

— Ты особенно не хозяйничай, найдутся здесь, кому за тебя указывать.

— Я же вроде сказал, как гостю, — отвечаю я подчеркнуто брезгливо.

Теперь заговорил уже сам здоровяк:

— Ты, миленький, видать мало в гостях бывал, да и народную пословицу не слыхал. Знаешь, как говорят в народе: «Гость — это верблюд хозяина, где колени согнет, там и спать будет».

И в дальних и в ближних углах засмеялись. Это окончательно меня взбесило.

— Ржать разрешаю, — говорю я и направляюсь к двери, — но не забывайте: я не на один день прибыл в колонию, встретимся!

— Такие не задерживаются тут!

— Привет, керя!

Кто-то свистнул мне вслед…

Немногие события в жизни запоминаются так, как материнские глаза. Или это только мне так кажется? Потому что я видел их недолго в своей жизни. Когда мне трудно, они всегда передо мной — милые материнские глаза! Но странно, вот так же, как материнские глаза, запомнилась мне моя встреча с простым, искренним человеком! Как это произошло? Слушайте.

В бригаде меня приняли плохо и я на следующий день не вышел на работу. Долго бродил по двору. Потом зашел в комнату игр какого-то отряда. Сел за столик, задумался, забыл обо всем. Вдруг рядом усаживается начальник отряда старший лейтенант Дильбазов и говорит:

— Сыграем?

Я опешил. Смотрю, нет, он садится поудобнее и расставляет фигурки. Сыграли партию. Он не проронил ни единого слова. Только когда отодвинул шахматную доску, сказал:

— Ну что же, победитель, партия за мной. Но надо взять свои вещи и вернуться в отряд. Я вам не советую с первого дня попадаться начальству на глаза этаким злобствующим нарушителем. Это не шахматы. Такой поединок никогда не закончится в вашу пользу.

Он без злобы, даже с какой-то сочувственной улыбкой посмотрел мне в глаза и добавил:

— Вечерком зайдите ко мне, а? Если, конечно, не возражаете…