…Шли дни. Однажды наша бригада, работавшая на повалке леса, была вызвана к начальнику колонии. Разговор был властный и требовательный: почему нет нормы?! Но вопрос так и повис в воздухе. Так и не стало известно, кто из членов бригады действительно валил вековые деревья, а кто весь день у костра грелся.
После ужина я подошел к бригадиру:
— Видно, каждый день будем вот так выслушивать нотации начальника. Надо же было сказать ему, кто работает, а кто злостный лодырь.
Страдальческая гримаса исказила лицо бригадира.
— Ты, парень, не с того конца берешь. Я всего лишь мелкий спекулянт. Не с моей головой протестовать против воровских порядков. В лесу законы тайги. А начальник, что он, пусть себе ругает. Авось надоест…
Не раздеваясь, я лег на нары. Вокруг привычная уже обстановка. Перед глазами все те же необтесанные доски, которыми покрыт барак. Сквозь окрики постовых слышу голос — далекий, приглушенный. Потом рядом, потом совсем близко, у самых нар:
— «Зверь» хочет с тобой потолковать.
Тот, кто сказал мне это, не дожидаясь ответа, направился в угол барака, где на нижних нарах сидел «Зверь». Я ощупал его взглядом и продолжал неподвижно лежать.
— Иди, — сказал мне сосед по нарам. — Лучше по-хорошему найти язык с этими… Свяжешься — беду наживешь. Защиты не жди.
Я пошел. Бесцеремонно уселся на нары «Зверя» и стал смотреть в окно, за которым царила темная, таежная ночь.
— Это мне нравится! — заговорил «Зверь», поглаживая свои темные пушистые усы. — На каком языке толковать будем?
— Какое это имеет значение, — безразлично ответил я.
— Все толки с этого и начинаются. Я должен знать, с кем имею дело — с мужиком или вором в законе, с майданщиком или мокрушником… Или просто с сукой[4]?! — выкрикнул он вдруг.
В глазах «Зверя» заполыхала ярость, но не настоящая. Это был всего лишь прием.
— Воровал я. С вором имеешь дело и… без всяких законов, — сказал я.
Но этого можно было и не говорить. «Зверь» и так понял, что я не простой, а из строптивых. Тогда он выбросил кулак. Прямо в лицо — резко и точно. От удара я скатился под нары.
— Вылезай! — сказал «Зверь» властным тоном. — Теперь будешь знать, как лезть своим рылом в чужую бадейку[5].
Кто-то, торопясь услужить «Зверю», вытащил меня за шиворот из-под нар и усадил на прежнее место. Теперь «Зверь» уже не сидел, а стоял на полу.
Яростно поднималась и опускалась его костлявая грудь.
— Запомни: Тимофей Пенчук, он же Цигейкин, он же и он же, слов на ветер не бросает. В его руках вся зона, понял? Ты воровал — это факт. Отчего же тут свои порядки вводишь? Ты — вор, у воров свои законы. Выбирай что слаще сам. Будешь с ними (он имел в виду начальство колонии) о тебе напишут в стенгазете. А за что гнуть спину? Срок отбывать все равно всем одним порядком. А раз так, лучше уж по-нашенски…
Голос его стал мягче, на лице появилось нечто вроде добродушия.
— В общем, я думаю мы договоримся с тобой, а? А пока топай к своим нарам.
Я, как и многие другие, струсил, но не сознался в этом. Потом пошло проще. Признав воровские порядки, я определил тем самым свое место в воровской среде.
С того дня прошло немало времени, пока во мне не проснулось, наконец, чувство человеческого достоинства, самолюбие. Я до конца разглядел глубину той пропасти, в которой оказался. Разглядел, полностью осознал и говорю теперь: «Пусть подражающие моему прошлому знают: преступная жизнь — это горе и страдание, это самообман и унижение, это жалкие немощные усилия против воли и могущества миллионов людей, против Советской власти…»
…После того разговора со «Зверем» ложные наслаждения и никчемный эгоизм закрутили меня каруселью. Отбыв третий срок наказания, приезжаю в один молодой город. Куда же было податься нашему брату после освобождения, да еще с тремя судимостями за спиной. Приезжаю, разумеется, без всякой специальности.
Иду к одному начальнику, ведающему стройкой. Признаться, мне искренне хотелось тогда позабыть все прошлое, начать другую жизнь. Ведь дело двигалось уже к тридцати. Годы все-таки! Думал: надо пожить, как все… Захотел стать строителем. Вот и являюсь к этому самому начальнику. С виду веселый дядя. Он был не один — с ним еще двое. Как я понял из разговора, они собирались провести где-то за городом выходной день.
— Мой «виллис» не подведет, — говорил начальник, — на пару дней хватит.
Наконец, он обратился ко мне.
— Вам что, молодой человек?
— Да ничего особенного, устроиться на работу хочу, решил жить как все.
— Что же до сих пор по-особенному жили что ли? — переспросил начальник стройки.
— Да. Я отбывал наказание, — не моргнув глазом, отвечаю.
— Вот как! Интересно. А что вам ответил кадровик?
— Говорит, что без специальности принять не может.
— Верно говорит. Без специальности дело плохое.
— Я могу работать разнорабочим.
— К сожалению, ничем помочь не могу.
— Мне надо работать, мне негде жить, — умоляюще вымолвил я.
— Понимаю, но — увы и ах! — не могу помочь.
Начальник замолчал. Присутствующие тоже молчали. Во мне заговорило старое. Почудилось, что предо мною все тот же «Зверь», который одним махом сделал из меня «вора в законе». Мне вдруг захотелось подойти к начальнику и грохнуть поленом по лысине. Я даже сделал шаг вперед, даже руку поднял, но сдержался. Резко повернувшись, толкнул двери и вышел.
Когда я завернул за угол конторы, увидел в тени тот самый «виллис», на котором должна была состояться прогулка. До сих пор не помню, как в моих руках очутился складной нож с шилом…
Теперь вы сами поймете, какое маленькое расстояние отделяло меня, трижды судимого за кражи, от нового преступления.
И это расстояние мне помогли мгновенно преодолеть. Я пошел по старой протоптанной тропинке уголовщины. Теперь мне было даже легче по ней идти. Я мстил начальнику, я мстил всем и… себе самому.
Тетрадь третья
После нескольких дней скитаний, как-то поздним вечером, я поднялся на третий этаж какого-то дома, постучал в какую-то дверь. За спиной раздался голос любопытной соседки:
— Вам кого, Насира Джамаловича? Он в ночной, будет в восемь часов утра, — и тут же захлопнула за собой дверь.
Я спокойно спустился вниз. Побродил по пустынным улицам города. Но вскоре снова вернулся к трехэтажному дому. Дошел до двери, куда час назад стучал. Поймал себя на том, что держу в руках отмычку.
Через минуту, закрыв за собой дверь, повернул выключатель, по-хозяйски осмотрел все комнаты. Зашел в ванную, сел и закурил. Передо мною на табурете лежала мягкая детская губка.
Покурил, возвращаюсь в комнату. Вижу — на столе распечатанный конверт и письмо. Из письма узнаю все о домочадцах. Как управдом по домовой книге. Жена Сона желает мужу скорейшего завершения монтажной работы, скучает, ждет его. Дети — Азад и Полад — тоже соскучились по отцу. Письмо прочитано и отложено.
Потом беру из бельевого отделения шкафа чистую майку, трусы и банное полотенце. Тут я вдруг начинаю думать, что не имею никакого права пользоваться всеми этими благами, как обычные честные люди. Моментально выключаю свет. Остальные блаженства приходят ко мне уже в темноте. Открываю душ, купаюсь, возвращаюсь в комнату. Человеческая жизнь! Хорошо! На полке в серванте стоит распечатанная бутылка коньяка и маленькая рюмка. По отпитой части коньяка видно, что хозяин не большой любитель спиртного. Здесь же в вазочке лежат две конфеты. В холодильнике нахожу масло, а в нижнем ящике серванта булочку.
Хозяйскую рюмку отодвигаю в сторону, наливаю себе почти полный стакан, выпиваю залпом и закусываю. Через минуту уже сплю в чистой постели непробудным сном…