Яблоко покатилось к псу. Каквас накрыл его лапой, лизнул и равнодушно отвернулся.

Шофер дал газ, и вскоре камыши и лодка остались позади.

Теперь перед глазами вырос зеленый холм, на котором застыли аккуратные частые могилки, а над ними простирали деревянные руки кресты.

На самой вершине холма виднелось длинное, полуразвалившееся строение — заброшенная овчарня, а поодаль — новое здание школы-интерната.

Еще несколько поворотов — и они въехали в село. Над тихими утренними улицами плыл голос диктора:

«Внимание, внимание! До отхода машин на поля остается двадцать минут. Первая бригада собирается в Желтой долине, вторая — в Бычьем зеве».

Грузовик подкатил к домику на краю села и, шумно зарокотав, остановился. В калитку выглянула бабка в сером платке, за ней высунул белую голову дед. Бабушка Василина всплеснула руками.

— Роди́ка! Три́фан! Встречайте гостей.

Вслед за дедом Трифаном во двор выбежала Родика — кареглазая женщина лет сорока. Она молча обняла Печерскую, похлопала ее широкой ладонью по спине.

— А ты — герой, — сказала Анна Владимировна. — Молодцом. Покажи-ка Миху́цу. Небось с каланчу вымахал. Сколько ему?

— Девять.

— Михуца! — крикнула бабушка Василина. — Где ты? Михуца! — И вышла за калитку.

— Растут наши дети. — Родика потрепала Димку по плечу. — Давно ли на руках носила? Кавалер! — Она придирчиво оглядела его с головы до ног. — Силен мужик… На девчонок поди поглядывает?

Димка скромно опустил глаза: не без того, конечно.

— Да ну, — отмахнулась мать. — Он при девчонках молчит как сурок. Тихоня.

«Тихоня, — повторил про себя Димка. — Послушали бы вы нас без свидетелей!»

— Что же мы стоим? — спохватилась Родика. — Заходи, Анна, в дом.

Женщины обнялись и вошли в дом…

Во время войны Печерская, родом из Подмосковья, партизанила в кодрах[1]. Однажды попала в облаву. Эсэсовцы долго преследовали, но ей удалось уйти. Спрятала ее на чердаке Родика, босоногая чумазая девчонка. Два дня носила еду, а на третий, в ночь, вывела из села огородами. С тех пор они подружились. Родика стала связной у партизан…

Извилистая тропинка послушно ложилась Михуце под ноги. Он нес в руках пустую трехлитровую банку и время от времени тяжело вздыхал. Вслед за ним шел старый аист Филимо́н. И всякий раз, когда мальчуган вздыхал, аист клал ему на плечо длинный красный клюв.

Михуца останавливался, шлепал ладошкой по жесткому крылу Филимона, поправлял на своей большой круглой голове пилотку и продолжал свой путь. Высокие травы были выше его.

Конечно, думал Михуца, он маленький, ему нужно расти и расти.

А что делать, если не растется?

А вдруг он таким и останется на всю жизнь? Ого!

Живут же на свете лилипуты! Михуца их видел в цирке. Обыкновенные дети, только лица старые.

Не растется… Напрасно он подолгу висит на деревьях вниз головой. Длиннее шея не становится. А пока он так медленно растет, все полезные дела другие поделают. Ого!

Не везет. Вечно у него все не так, все неладно. У всех штаны как штаны, а у него — непоседы. Всегда почему-то норовят соскочить. Сегодня чуть было перед Ильей Трофимовичем, председателем, не упали.

Хорошо, когда в колхозе умный председатель! Он зря смеяться не станет. Он сразу же схватился за брюки: а вдруг и с ним приключилась беда? Нет, пронесло. Видать, ремень надежный попался. Везет же людям. Ого!

А у него, у Михуцы, одни неприятности. Скорей бы вырасти да уйти в солдаты! Вздохнув, он поправил пилотку. Мама сошьет ему просторную холщовую сумку. И чего только не положит туда Михуце! Брынзу, орехи, яблоки, румяный калач… Да и, конечно же, виноград. Самую большую гроздь! Ел бы такую весь день, и на утро осталось.

Краем синей косынки мама вытрет глаза и — отпустит и солдаты. И тогда Михуца пойдет по селу. Золотые трубы будут гореть ярче солнца, медные тарелки треснут от грома, а серый барабан будет бухать на всю улицу:

Бум-бум-тара-бум!

Мальчишки станут заглядывать Михуце в глаза, девушки махать платочками, а дед Ики́м скажет громко:

— Ладный ты парень, Михуца. Красавец — гайдук.

И Михуца поцелует ему руку…

Тропинка привела его к Днестру. Он осторожно установил банку на земле, быстро разделся и нагишом вошел в прохладную синюю воду. Вода у берега была чистой-чистой, солнце перебиралось с волны на волну и медленно опускалось на дно, где лежали, зарывшись в песок, радужные камешки.

Рыбы не боялись Михуцы, подплывали почти вплотную и, казалось, с любопытством заглядывали в лицо.

«Поглядите, это Михуца!» — поводил плавниками нахальный карась.

«Не может быть, не может быть», — извивались мальки.

Крупный, медлительный сом удивленно круглил глаза: «Ах, какой он маленький!»

Конечно, сом любил жареных воробьев, а Михуца кормил его червями.

Мальчуган сердито взмахнул руками. По воде побежали упругие круги. И сразу же всё — слепящее солнце, камешки, нахальный карась, мальки и медлительный сом — завертелось, закружилось и плеснуло на берег тяжелой волной.

Михуца вышел из воды. Умеют притворяться эти рыбы! Люди думали, что они немые. А что получается на самом деле? По радио передавали: некоторые из них, оказывается, могут плакать, мяукать и даже чирикать. А моряки в Индийском океане слышали: рыбы громко гудят. Как автомобили! Вот тебе и немые. Ого!

Михуца пошел вдоль берега. Неподалеку, как стрелы, прочно вонзившиеся в песок, подрагивали на ветру камыши. Мальчуган брел по траве, негромко напевая:

Но вдруг резко оборвал песню и растянулся на земле. В кулаке вместе с сухим листом подорожника он сжимал лягушку. Наполнив банку водой, опустил в нее лягушку, установил банку на пригорке и снял пилотку.

— Ни шагу назад, — приказал он Филимону и вошел в речку. Но аист на банку не обратил внимания. Его взгляд был прикован к Михуце. В тихой заводи, поросшей кувшинками, уже плыла его большая круглая, как мяч, голова, а над ней — нацеленная на что-то рука.

На упругом зеленом листе кувшинки сидела наглая лягушка, растягивая рот в бессмысленной «улыбке». Михуца взлетел над водой (воды тут, кстати, было по колено) и плашмя рухнул на кувшинку. Туча крупных сверкающих брызг поднялась в воздух, осыпала аиста, тяжело шлепнулась на песок. Филимон отряхнулся, покачал головой.

Михуца лежал в воде, а наглая лягушка растягивала свой желтый резиновый рот на соседнем листе кувшинки. Вздохнув, он поднялся и побрел в камыши.

На островке, уткнув острый нос в песок, дремала лодка. На борту ее белыми буквами было написано: «Стрела». Рядом горел костер. Над ним смрадно дымилось ведерко со смолой. Михуца сделал несколько шагов. И сейчас же покатилось в камыши суровое, настороженное:

— Стой! Кто идет?

Михуца от неожиданности присел, съежился, вобрал голову в плечи. Теперь он действительно был совсем маленьким и беззащитным.

Словно почувствовав это, выпрямился, звонким, срывающимся голосом закричал:

— Это я иду — Михуца! — и, подумав, добавил: — Колхозник из села Виорены.

— Слыхал? — Нетвердый басок сломался в смехе: — Анкету заполняет. Ну-ка, Думитраш, поставь на его анкете точку.

— Будет сделано! — Рыжая голова метнулась в камыши. Над Михуцей нависла рука, но сразу же опустилась. — Да тут пацаненок, Гришка.

Михуца, почуяв слабость врага, смело двинулся вперед. С банкой в руках, большеголовый, в надвинутой на глаза пилотке он подошел к Гришке. Следом вышагивал аист.

Гришка конопатил лодку. Михуца, обойдя парня, заглянул ему в лицо, потом в костер и, наконец, в ведерко со смолой.