— Гриш, а Гриш? А ты чего делаешь?

— Отстань.

— Ну, Гриш… Что тебе, жалко сказать? — Михуца полез в костер, чуть было не опрокинув ведерко.

— Да отлипни ты, смола! — в сердцах сказал Гришка.

— А она что, течет?

Гришка, не выдержав, схватил Михуцу за шиворот, поддал коленом.

Аист больно клюнул парня в спину.

— Топай, топай, — сказал Гришка, потерев спину. — И не забудь прихватить аиста, который тебя принес.

Михуца отбежал на несколько шагов. Вместе с ним, подпрыгивая, отбежал от Гришки Филимон.

— А твой дед, — зло сказал Михуца, — все равно предатель!

— Кто натрепал? — мрачно спросил Гришка.

— Все говорят! — И Михуца пустился наутек. Вслед за ним побежал, подпрыгивая, аист. — А еще передача была. По телеку. Про партизан… Дедушка Иким все знает… Не думай!

— Ах, так… — Гришка сжал кулаки.

Некоторое время Михуца прятался в траве, а потом стал за ствол широченного дерева. Гришка потерял его из виду. Огляделся. Неподалеку от дерева торчал на одной ноге Филимон.

— Ага, — смекнул Гришка, — вот ты где.

— Ку-ку! — не выдержал Михуца.

И они стали бегать вокруг дерева. Филимон, шумно всплескивая крыльями, пытался ущипнуть Гришку за ноги. Наконец Гришка остановился, и Михуца угодил ему прямо в руки.

— Я тебе покажу предателя, — сказал Гришка, схватив мальчугана за плечи. — Так дам — одни башмаки останутся.

— Хм. — Михуца лукаво поглядел на свои босые ноги.

— Понял? — Гришкины глаза сверкали.

— Ага. — Михуца с невинной улыбкой смотрел на парня.

У Михуциного носа появился увесистый кулак. Мальчуган покорно вобрал голову в плечи. Но тут же, вытянув шею, внимательно осмотрел кулак и не смог скрыть восхищения.

— Ого, какой здоровенский!

— Михуца, Михуца!

Это был голос бабушки. Повернув голову, мальчуган прислушался. Затем обернулся, вызывающе глянул на Гришку, скорчил рожу — бе-е! — и направился в сторону села.

Но Гришка сунул два пальца в рот. Резкий свист пробежал по телу Михуцы мурашками. Он бросился наутек и мчался до тех пор, пока не упал в молодом редком лесочке на берегу реки.

Филимон долго стоял над ним, низко опустив длинный красный клюв. Михуца тяжело дышал и всхлипывал. Здесь можно было выплакаться вволю. Никто не узнает, никто не услышит.

Но что это? Чем тише он всхлипывает, тем громче звучит его голос, тем протяжнее унылые ноты.

Михуца поднял голову. Ого! Он уже молчал, а плач продолжал волновать высокие травы.

— Мамка-а! Мамка-а!

Михуца встал, раздвинул кусты. Прямо перед ним на лысом пне сидела девочка. Из ее огромных, колодезной глубины синих глаз текли слезы.

— Ай! — вскрикнула она и закрыла лицо руками.

Михуца тоже испугался, но все же подошел поближе.

— Ты что?

Девочка молчала.

— Ну чего размамкалась?

Девочка шмыгнула носом.

— Реветь — это знаешь что? — Михуца заморгал ресницами, виновато оглядываясь. — Последнее дело.

Кусты молчали, и только травы о чем-то торопливо перешептывались…

Девочка шумно вздохнула:

— Боюсь я…

— Кого? — Михуца с опаской поглядел по сторонам.

— Бабки Ефросинии… А еще — Диомида.

— Он кто — бандит?

Девочка опустила голову.

— Апостол…

— Апостол?! Он — кто?

— Отстань. — Девочка закрыла лицо руками. — Пятидесятник он… Понял?

Михуца пожал плечами.

— Гляди. — Девочка повернулась к нему спиной, высоко задрала платье.

— Ого! — сказал Михуца.

Ее спина была покрыта частыми кровавыми рубцами.

— Диомид. — Девочка опустила платье. — Грозился в подвал посадить. — Она вытерла слезы. — Мамка молится, а бабка бьет. Говорит — сатану выгоняет. А нечистый никак из меня не вылазиит. Прямо беда!

— Враки это, — сказал Михуца. — Про сатану.

Он задумался. Ему приходилось кое-что слышать о сектантах. Раньше, говорят, в селе их было как грибов после дождя.

Чудаки эти люди! Одни из них любили пугать адом и расхваливать рай. По их рассказам выходило, что где-то в небесах растут сады. На ветвях деревьев круглый год висят груши, персики и сливы. Рви сколько хочешь. Никто слова не скажет.

А еще там, будто бы, текут молочные реки в берегах из овечьей брынзы. Вот уж сказки! А если солнце припечет? Что станется с берегами из брынзы? Ого!

Некоторые из этих людей по субботам ничего не делали. Конечно же, лентяи! Ясно как доброе утро. Они только пели молитвы. Но лоб при этом почему-то не крестили. Почему? Ясное дело — ленились.

И, наконец, третьи. Кажется, эти… пятидесятники…

О них Михуца знал только, что они очень любят мыть друг другу ноги. Мужчина — женщине, женщина — мужчине.

Поставят друг против дружки тазик, опустят в воду ноги и чистоту наводят. Помоют ноги, выпьют винца по глоточку, пожуют крошки хлеба. Потом про загробную жизнь разговаривают…

— Ты чья? — спросил Михуца.

— Харабаджи́… Анна-Мария… Мы с Никой в одном классе учимся.

— Что-то я тебя не видал…

Михуца, открыв рот, с удовольствием смотрел в глубокие глаза Анны-Марии.

Девчонка, смахнув слезу, улыбнулась. Она встала, аккуратно оправила платье.

— Про меня, — попросила она, — не болтай. А не то в подвал запрячут…

— Не дрейфь! — воинственно сказал Михуца, не отрывая взгляда от глаз Анны-Марии, которые словно бы втягивали его внутрь, как мошку тягучая капля меда. — Я тебя спасу.

Глаза Анны-Марии засветились, да так, что, казалось, еще мгновение — и они синими лучами уйдут из орбит.

Махнув Михуце рукой, она исчезла в кустах, а он остался сидеть на камне изумленный, с открытым ртом, беспомощный, готовый с минуту на минуту заплакать — то ли от неведомого горя, то ли от какой-то большой смутной радости, сжавшей его вдруг по-взрослому забившееся сердце.

Вместе с бабушкой Василиной и Филимоном Михуца вошел во двор.

У забора сидел Каквас и подавал дедушке Трифану лапу.

У грузовика хлопотали колхозники. Они сгружали вещи.

— Вон те ящики в клуб забросишь, — говорил шоферу председатель колхоза Илья Трофимович. — Гляди, поаккуратней… А эти два здесь оставишь.

Тут же вертелся Димка. Он помогал взрослым вносить в дом инструменты — мастерки, зубила, молоточки.

— Ура! — закричал Михуца. — Димка приехал!

Из-за его спины вытянул длинную шею аист. Димка поднял голову.

— Ну, как тут у вас, — спросил он, лукаво озираясь, — идет процесс урбанизации?

Михуца захлопал ресницами.

— Чего-чего?

— Процесс урбанизации…

— A-а, — протянул Михуца. — Хорошо идет. Спасибо.

Димка довольно ухмыльнулся.

— Я так и знал.

— Давай помогу. — Михуца с завистью смотрел на его мускулистую фигуру. — Не думай — я сильный. Ого!

Димка усмехнулся и снисходительно протянул руку, широко растопырив пальцы.

— Держи пять, Головастик.

— Опять дразнишься, — не подавая руки, хмуро сказал мальчуган. — Пошли, Филимон. — И они с аистом направились к дому.

Филимон гордо шел сзади на своих длинных красных ногах…

За широким дубовым столом сидела Анна Владимировна. Она листала старый альбом с фотографиями. Родика, стоя рядом, вытирала полотенцем чашки.

— Я так рада, что вы приехали, — сказала Родика.

Печерская улыбнулась.

— Здравствуйте, Анна Владимировна. — Михуца с порога протягивал ей руку.

Филимон, взмахнув крыльями, шумно ими захлопал.

— Здравствуй, Михуца. — Печерская потянулась к мальчугану. — Как же ты вырос за год, каким сильным стал!.. Ай, больно, — она шутливо потрясла в воздухе рукой.

Михуца радостно улыбнулся, а Филимон положил ему клюв на плечо.

Женщины занялись альбомом.

— Взгляни-ка, — обрадовалась Печерская, — наше фото…

— Ну негодник! — вскрикнула вдруг Родика. — Зачем ты это сделал? — И она с укором посмотрела на Михуцу.