Они меня послушались. Спектакль проходил без единого слова. Я им не мешал, думал, пусть попробуют сами. И было тяжело, это чувствовалось. Но я не говорил стоп, они меня спрашивали, а я не отвечал, как зритель, который только улыбается на вопрос актера, но отвечать не решается.

Я пошел в бар. Мне хотелось выпить. Ко мне подошел старик. Меня он выбрал из странных побуждений. Ему нужен был компаньон, который обсудит с ним новости, которые происходят в городе. Оказывается, регулярно в городе умирает три человека, рождается два, авария одна, попадают в больницу около двадцати, а в милицию около пятидесяти человек. И это все проходит мимо меня.

Оказалось, что он актер в прошлом. Ушел после первого года службы театру. На вопрос почему это произошло, сказал, что попал к неудачному режиссеру. Тот гнобил актеров. После второго спектакля он потерял веру в себя. Появилась злость на всех, на весь мир, на главного его создателя, который подсылает таких нехороших людей. Я так и ничего не выпил в баре. Я сказал, извини и пошел в междугородку и позвонил домой. Ответила мама. Она очень удивилась и сказала, что сейчас все на картошке, а у нее опух зуб. Но пока копают картошку, она не сможет никуда уехать. Я хотел помочь ей, привезти всех врачей, но я был слишком далеко от нее. Да и она уже привыкла справляться с трудностями без меня. Я был, по сути, не нужен. Так сын где-то там, что-то делает. Как и жене – есть муж, где-то там, чем-то занимается.

Я пришел домой и лег. Уснул сразу, забыв поужинать. Мне ничего не снилось, разве что туман, снег и облака. Это как профилактика по телевизору.

Ночь тринадцатая

Профнепригоден, – вот их вердикт. Сухо. Во, черт. А я больше и ничего то и не умею делать. Им конечно про то неизвестно – считают, что у меня руки не с того места растут и голова тоже не на положенном. А мне что делать? Как жить дальше? Ну, разве что критиком быть. Но я слишком мягок для этого. Могу выразить недовольство, восхищение, дать оценку, любую, не щадя, но в какой-то момент во мне шепчет, хватит, ведь они трудились над этим, тебе же это знакомо. В критики надо идти тем, кто не знает, что такое поставить спектакль, не знает, как тяжело работать над ролью. Понимая, они сопереживают, а не оценивают. Во мне много слез, так сказала обо мне сестра, старшая, я чуть что обращаю в слезы – когда грустно, плачу и когда радостно, тоже. И, правда, у меня брызги из глаз – это естественно. Мой сосед по парте в школе сочинил на меня такую эпиграмму:

В животе хранит он соль, чтобы плакать через боль.

В голове рассол соленый…а вот дальше я и не помню…но смысл понятен. Меня уважали, и то, что я слезливый никак не снижало мой авторитет. Взрослые и те говорили, что как хорошо, что ваш мальчик такой эмоциональный. Вот мой – от него и улыбки когда надо не дождешься, а тут – это счастье…

Мне приснилось одно такое лицо, на нем много глаз и несколько ртов, то есть лицо всей труппы. Оно смотрело на меня и говорило одно. Что я не гожусь для этой профессии, что мне нужно уходить в другую стезю. И показывали. Туда, туда. А там конечно крупные города, соблазны и прочее. Но чем больше я думаю о крупных городах, в частности о Москве, где я живу, то все меньше она мне нравится. Вижу чебуречные на каждом шагу, продавцы цветов на Киевской, бесконечные палатки со всякой снедью и сувенирами, нервно-торопливые люди, высокие дома, от которых возникает фобия и конечно шум, загазованность и волнение, что будешь не в первых рядах. Здесь – проще, если ты торговец тетрадками или работаешь на строительстве загородной дачи – музыка из единственной в городе радиостанции, сало и хлеб плюс водка, которая уравнивает всех. Если же ты попал в сферу искусства, то где бы ты не находился, то чувство, что и в столице будет уверенно грызть тебя. Искусство не универсально. Строительство может быть здесь, и ты не будешь грызть асфальт оттого что не участвовал в строительстве новой станции метро, но ты будешь понимать, что здесь ты – нужен. А я здесь пешка, потому что чужой и там, у себя – та же пешка, свой, только вокруг так много своих, что они стоят друг на друге и ожидают своей очереди. Я не дождался и приехал сюда. Еще по одной причине.

В детстве меня спрашивали, кем я хочу быть. Естественно, похожим на отца, отвечал я. Отец у меня был шофером в магазине. Возил фрукты, овощи. Потом ушел. Когда возник вопрос, отца у меня не было. Был отчим, но он работал грузчиком, второй после работал в охране. Кем быть, тут же спросил я, когда закончил школу. Я даже ходил в церковь, чтобы спросить священника. Но тот что-то сказал про дорогу, про выбор, мне показалось это нудной и неприятной беседой. Оттого я наверное и не верю в бога, потому что считаю всех работников этой богодельни скучными ребятами. Им бы задору да песен повеселее. Больше клиентов было бы.

Я много читал. Думал стану писать. Мне нравилось то, что я читал и казалось так просто описывать свои фантазии. Их у меня было много. Сперва я написал об инопланетянах, которые напали на детский лагерь. Я часто ездил в лагерь и там с ребятами, в основном ночью, мы рассказывали истории, всамделишные и не только. Чаще конечно выдумывали. Я был первым среди них. Мое первое произведение под названием «Нашествие на лагерь» я показал маме, она прочитала и сказала, что ей очень понравилось. Потом я давал читать сестрам, одна пробежала глазами, другая, что постарше прочитала и сказала, что я молодец. В принципе я был доволен. Моя судьба складывалась как нельзя лучше. Были те, для кого я мог бы писать. Ведь главное для писателя – читатели. Благодарные конечно. И я их нашел. Но потом стал понимать, что мне хочется что-то еще. Когда я просто пишу, то мне хочется побегать, размяться. И я как-то кисну от одной литературы. Поэтому надо бы найти профессию, чтобы в ней была небольшая доля литературы и…футбола. Ведь на улице я был лучшим вратарем. Тогда я не знал, что для этого мне нужно будет пройти три этапа – от кулинарного техникума до института искусств. В кулинарном меня учили готовить, мыть и терпению к горячему и холодному, почти тому же я учился на режиссера. Почему режиссер. Видимо для меня тогда режиссер казался футболистом, пишущем об НЛО.

Да, были еще промежуточные мысли. Хотелось танцевать, изобрести микробомбы для насекомых, научиться плавать, как пловцы из династии Думбадзе, подружиться с президентом (одна из лучших карьер) и построить лодку-дом.

Не знаю, сбылись ли хотя бы часть моих мыслей, но я по-своему счастлив. Мне бывает так плохо, что меня рвет на тротуаре, но мне хорошо относительно прожитой жизни. Я каждый день плюю, харкаю и кашляю. Чихаю так, что соседи слышат и говорят «будь здоров». Я никогда не отвечаю, все еще думая, что такие слова заслуживают старики. Я всегда опасался перейти из одного возраста в другой. В двадцать пять мне не хотелось верить, что юность позади, я говорил своим подругам, что мне двадцать. В тридцать – брил бороду каждый день, чтобы она не успела отрасти на лишний миллиметр. Мне не хотелось, чтобы появившаяся складка была видна, поэтому причесывался на расстоянии, чтобы видеть только образ и гладкие щеки.

И вот я иду по улице Победы, смотрю на странные лица и думаю о том, чтобы сказать всем «до новых встреч». Эти мысли мною обуревали всю ночь. Я словно не спал, а устроил приемные часы, когда ко мне приходил то один, то другой актер. Они говорили очень много. По их речам можно написать неплохой монолог для спектакля или отпевания, но тогда я был неволен. Спящий человек не может ничего. Он затворник. У него связаны руки и зашит рот. Он говорит то, что диктует подсознание. А оно уже давно испугалось и мечтает смазать лыжи. И только я, когда не сплю, могу сказать нет. Нет. Но сейчас очень трудно. Слишком длинная была ночь, и каждый актер вбивал свои ржавые гвозди истины в мою уставшую голову.

Дома – искусственные, люди – неживые, я – вымышленный. Я шел, как по погосту. Этот город должен был умереть для меня сегодня. Есть одно правило, которое меня преследует всю жизнь. Побывав в каком-нибудь городе, я больше туда ни ногой. Это не значит, что я ему навредил, не всегда я приезжал с постановкой, иногда просто отдохнуть. Просто была традиция, в этом была моя особенность – приезжая город рождался, уезжая, он для меня умирал. И я хоронил его в своих мыслях. Отсюда мое нежелание часто вспоминать о том, что было. Это все равно, что раскапывать могилы, а это нехорошо.