В театре директора не было. Я решил ее подождать. Секретари сказала что-то неопределенное. Возможно, ее сегодня не будет. Я не унывал. Время репетиции началось. Пришел помощник, спросил, начинаем ли мы. Я ответил, хорошо, я сейчас. Проведу последнюю репетицию и на колеса.

У актеров были вопросы. Казалось, что сон не закончился. Он продолжался. Они спрашивали о вчерашней репетиции. С ними что-то произошло. Они почувствовали себя как-то по-особенному. Многие говорили о том, что они стали слышать свое тело. Вчера они это до конца не осознали. Была злость, неуверенность и все потому, что давно не делали ничего подобного. А тут – стресс холодная вода, крик. Словно выход из депрессии, из каменного состояния. Словно они растаяли и стали более мягче. Гибче.

Что говорить, мне было приятно это слышать. Но даже это не могло меня отговорить от принятого решения. Мне настолько опротивела труппа. Да, все, даже те, кто ко мне хорошо относился. Я понимал, что они все варятся в одной кастрюле и все равно пропитаются, сами того не желая, всей этой актерской, в нехорошем понимании этого слова, массой.

Но я решил пойти на компромисс. Да, иногда это нужно сделать. Оставалось несколько дней до премьеры, и я решил выпустить то, что есть. Поверьте, это был не полуфабрикат, как считали многие (пусть они сейчас распинались и пели дифирамбы), это был качественный продукт. Я так считал и пусть только кто-нибудь посмеет сказать иначе. Что я с ним сделаю? Лучше об этом не думать.

В перерыве ко мне подошел монтировщик – самый маленький, худой и длинноволосый. Он стал меня учить. Я смотрел на него, усталый и обезвоженный (мне перестали носить чай или кофе), а он говорил, словно был не юнец, которому от силы четвертак, а старец, приближающий к себя Олимпу жизни.

Тебя разве не учили? Нужно доступнее объяснять им задачу. Я могу рассказать, как это делается. Я видел большое количество репетиций и мне кажется, что сам смогу поставить спектакль. Не такой серьезный, как например во МХАТе, но такой, как у тебя легко. Ты что обиделся?

Я его послал. Да, далеко. Мне хотелось его еще пнуть вдовеску. Слишком много он на себя брал. Он покрутил у виска, потом пытался выбить у меня прощение, сейчас мне уже хотелось плюнуть в него. Еще немного я буду думать об убийстве. Это касается не только монтировочной части.

После перерыва мы прогоняли спектакль. Со словами. Я решил ничего не комментировать. Актеры сегодня были послушными и выполняли все как надо. Мне казалось, что в театре есть мои невидимые помощники, работающие два через два. Два дня очень плохо, другие два дня – один день плохо, другой хорошо. Какая-то работа без меня происходит. Но с ними я не знаком или знаком, но если бы я знал, кто это, то мне было бы проще координировать весь процесс, за какие ниточки тянуть. А тут механизм двигается самостоятельно, я лишь удерживаю весь каркас. Иногда помощник филонит и вся эта громозека валится на меня. Я часто думаю, не может ли она меня похоронить в себе.

Умираю снова. Я прошептал в выключенный микрофон «репетиция окончена, всем спасибо», но был услышан. Все разошлись. Мне дурно. Что на этот раз? – так бы спросил друг в ответ на мои причитания. Болит вот тут, где обычно карман и платочек, где вешает бутоньерку жених, где иногда так сжимает от любви или от ненависти, не от равнодушия только.

Если болит в этой области, то я говорю «сердце». У меня болит живот, мышца, он весь напрягся. Помогают дыхательные упражнения, раз-два. Только не здесь. Надо выйти из театра, на воздух. Где-нибудь в парке повторить. Я вышел, не замечая ничего. Парк, вот он в двадцати метрах. Дошел, дышу, болит. Пошел дождь, мелкий, едва заметный. Его особо не чувствуешь, только одежда намокает моментально. Медленно побрел домой. Не для того, чтобы поесть. От театра. Подальше. С удовольствием поставил бы палатку и провел эту ночь на озере. А потом и другую. И последующие. Потом спектакль. И все. Конец.

Они сегодня кушали арбуз. Сергей, Маша и еще кто-то. Неужто это была она? Ну и пусть. Разрезали на две половины, кушали первую и смеялись по причине того, что могут лопнуть. Не угостили. Всех угостили, но не меня. Уже темно. Хруст прекратился, как и смех.

Помнится, как воровали арбузы с друзьями. Столько пережили, а оказывается, что сторож специально на ночь в определенное место кладет несколько арбузов, чтобы не лазили, не топтали. А мы не знали, и мой хороший друг получил соль, я у меня так сердце билось, что казалось, я взорвусь. Так стучало, я сам весь стучал и дрожал. Прямо как сейчас. Стучит, оттого и болит.

Болит… так нужно взять горох и сыпать его – где-то я слышал про это, должно отвлечь и успокоить. Гороха нет. Все шкафы перерыл. Просыпал сахар, и макароны посыпались на пол…так красиво. А что если взять что-то похожее на горох? Болты, гайки…кладовка. Странная квартира – кладовка в туалете. Скрипят половицы, дверь тоже не унимается, с трудом отодвигается фанера…вот они…надеюсь, подойдут.

Куда сыпать? В ванной. Они стучат. Буду молчать. Мне нужно успокоиться. Им то что? Просят, чтоб я подал сигнал, что со мной все в порядке. Боятся, репейники.

Стучу, чтобы они отстали. Можно лечь в ванную и уснуть…Нет, сижу. В груди переворот, поэтому принять горизонтальную позицию страшно. А вдруг. Сегодня точно спать не лягу, чтобы не было чего.

Надо же не помогает ничего. Таблетки не помогут, это я точно знаю. Никогда в них не верил. Всегда прятал под подушку или выкидывал. Они мне не помогают. Пусть они другим помогают, а мне не надо. Я сам. Человек должен сам себя лечить. Так я раньше думал, так и сейчас…все труднее. По юности малины с чаем выпьешь, хорошо. А сейчас эта ванная терапия понадобилась.

Умираю…у-ми-ра-ю-ю. Но сердце бешено колотится, оно, словно подсказывает мне, что я жив, что мне еще предстоит жить…Я же, как чеховский дядя Ваня, который думая о том, что еще впереди двадцать лет жизни, не знает, чем он будет заниматься. Вот и я тоже не знаю-ю.

Ставить еще один спектакль. Не выдержу. Быть шофером, как мой отец. Попаду в аварию через год. Буду собирать мебель. Финал очевиден.

Выхожу из ванной. Мои соседи стоят. Спрашивают, что случилось. Я молчу, пожимаю плечами. Пусть думают, что у меня… да мне насрать, что они думают.

Прохожу мимо, почти сквозь них. Как привидение, как дух, который уже вышел из тела и если верить философии вечной жизни, ищет то, во что ему лучше всего вселиться. Я приметил отличный памятник лосю. Лепили явно с уже убитого животного.

Ночь четырнадцатая

Репетиции заканчиваются. Я сижу в углу и им даже не нужно подавать сигнал – они сами по себе. Все в порядке. Выполняют не то, чтобы очень хорошо, посредственно – самая точная оценка для них, но стараются. Чем меньше с ними споришь, тем больше они делают. Пусть это плохо, скверно, никуда не годится, но зато сердце больше не беспокоит и музыка, которую я сделал лейтмотивом спектакля – набор нот, сочиненных одним моим другом – музыкантом и бездельником, меня успокаивает.

Я почувствовал себя счастливым. Сегодня было хорошо. Странно это после того, как несколько дней кроме как тяжелого груза не испытывал. Был на берегу, там, где этот старинный мост. Влюбленные наклонялись над водой, старики, они же рыбаки верили в хороший клев. Трое в семейках прыгали в воду. Было прохладно, но это им не мешало входить в воду и орать «вытягивайте». Когда все трое оказались в воде, вытягивать было некому, они, ругаясь, плыли, успевая при этом давать подзатыльники.

Собака лаяла так громко. Наверняка ей казалось, что она единственная на улице. Но тут же супротив этим мыслям, прошли два матроса. Они остановились около дерева и проделали то, что обычно делает у дерева та самая собачка и другие собачки всего мира.

Я даже начал зевать, а это верный показатель того, что я успокоился.

Мне приснился сон. Мы были в Нью-Йорке. С родителями, точнее я и мама. Я – был маленький. Мне лет десять. Ходим по городу с небоскребами и озираемся. К нам подходит торговец сувенирами. Мама покупает у него ключ. Говорит, что ключ у нее от дома погнулся, нужен новый. И покупает такой маленький, с зеленым брелком – одуванчиком. Мы идем дальше. Заходим в ресторан. Но я не хочу есть. Говорю маме, что мне бы в туалет. Меня отводит человек в черном костюме. Я захожу в туалет и не могу найти писсуар. Вокруг диваны, столы с играми, все, но нет самого главного. Наконец, вижу. Но тот высокий, я слишком маленький, не могу до него дотянуться. Тогда я двигаю стол, ставлю на него стул и делаю пи-пи с такой высоты. Выхожу, мама сидит с каким-то мужчиной. Они поедают большую рыбу. Я говорю, что не люблю рыбу, но мама меня не слышит. Я повторяю, но мама так увлечена разговором, что мой голос пропадает. Потом, понимаю, что это не моя мама – это женщина просто очень похожа на нее. Я ищу глазами и нахожу маму в конце зала, за круглым столиком около окна. Я бегу к ней и просыпаюсь. Я так торопился, но утренний ловкий кошачий луч разбудил меня. Мне снилась Америка. Странно, мы-то там никогда не были. И главное то, что мне было жалко того, что тогда я был маленьким. Если бы я был постарше, то пошел бы по интересными местам, а не слонялся по туалетам в ресторанах. – Ну, не помню, мама ничего, кроме… Ну как же? – сказала бы она.