Дальше Д. Андриевский в письме к коллеге пишет об экспансии несуществующей желто-блакитной державы на восток: «...мы должны уже сейчас смотреть вперед и думать о территориях для развития нашей нации на востоке». «Кубанцы должны были бы войти в вольноказаческое движение, овладеть им и дать проукраинскую ориентацию».

Организаций становилось все больше, они грызлись и между собой, и изнутри. В «Товариществе запорожцев», променявших берега Днепра на парижские набережные Сены, конфликтовали с генеральным писарем: «Он хотя и вышел из товарищества, но своей вредной активности не прекратил».

Им всюду мерещились враги, заговоры, подвохи. Маниакальная подозрительность была характерной чертой всех группировок, но особенно —- ОУН. Вызывало ее все: взгляд, вопрос, походка, даже просто неприятное первое впечатление, как случилось с Котенко, делом которого занимался целый год генеральный прокуратор ОУН.

«Что же вызвало мои подозрения? — размышлял он сам с собой, пытаясь сформулировать обвинение.—Он не получает денег от организации, а зарабатывает самостоятельно. Хорошо. Заявляет, что работает в торговой фирме, но никому не говорит, как она называется, где находится, что продает... Всегда при деньгах — и немалых. Бросает их налево-направо: легко приходят — легко уходят. При этом всегда заводит политические дебаты и споры. Он в курсе всех дел ПУН, всей ОУН. Но мало знает об УВО. И очень ею интересуется.

В прошлом есть темные страницы. Что он делал в Берлине?

Нельзя оставить без внимания сообщение из Вены, что большевики имели точные информации о ходе конгресса украинских националистов в Вене...»

Кому писал в Ленинград? Раздобыли адрес: пр. Огородный, д. 9, кв. 14, Надежде Александровне Петровой. Но кто она такая? Почему он спрашивал, где именно переходят через границу члены УВО?

И прокуратор решил окружить Котенко контролем, «посадить в банку».

Не найдя ответа на все вопросы, прокуратор все же обвинял Котенко в нарушении данной украинскому национализму присяги и измене ОУН, в провокациях в пользу других украинских организаций и потребовал «применения к нему высшей кары».

Его вывели из провода ОУН, и на этом кончилось: германская разведка дала понять Коновальцу, что она нуждается и в Котенко.

Все явственнее обозначались непримиримые внутренние разногласия. Молодые «кадры» искали свой путь. Коновалец становился лишней фигурой. Он мешал. И его решили убрать.

На очередном свидании в майском Роттердаме 1938 года давний связник передал Коновальцу коробку из-под обуви, как передавал раньше. Только на этот раз внутри было взрывное устройство. Короче, как ни ловчил Коновалец, пытаясь удержаться на поверхности, как ни балансировал, а и ему жаба дала цицки... ^

Националистическая, буржуазная пресса кричала о «руке Москвы». Рука была. Но только не Москвы, а Берлина. Часовое устройство передал один из подручных Коновальца, тоже агент гестапо. Этот факт признавали и сами националисты.

Еще не улеглось эхо взрыва, а Коновальца в эмигрантской массе начали забывать. Связные ОУН писали в центр, что «люди не хотят покупать портреты нашего трагически погибшего вождя полковника Коновальца и фотографий юбилейного съезда».

«Действительно грустно,—-отзывались с сочувствием из Праги,—что люди не хотят иметь у себя образ того, кто отдал свою ценную жизнь за лучшую будущность украинской нации, а следовательно, и за лучшее завтра тех людей, которые сегодня не хотят иметь его портрета. Но вот на табак, пиво и тому подобное они всегда находят деньги...»

Точно так же залеживались портреты полковника Фролова, командира Донского казачьего полка.

— С грошами сейчас туговато,—отводили глаза дядьки, когда им предлагали по подписке получить портрет «славного товарища и лыцаря, друга Украины».

«Лыцаря» схоронили далеко от родной земли, в тихом Ли-томышле, поставили над могилой каменный крест, а перед крестом посадили каменного бандуриста с каменной бандурой. Падают листья на непокрытую голову старца, нема его бандура. Песни остались там, за перевалами, где бескрайнее синее небо сливается с солнечной степью...

Незадолго до войны гетмановцы раздобыли тайные документы ОУН и опубликовали их под названием «ОУН —УНО в стадии разложения». Два националистических табора, банде-ровцы и мельниковцы, грызлись, как голодные собаки из-за кости у корыта хозяина. Выбранные места из перебранки Найдич представил в своем дневнике в виде диалога.

«Бандера: Отряслись мы от моральной гнили навсегда. Чистка в ОУН проведена сегодня до самого корня.

Мельник: Органы ОУН получили в последние дни подлинные документы, которые свидетельствуют, что ведущий член т. наз. «революционного провода» Ярослав Горбовой-Буй был на услугах НКВД... Степана Бандеру и Ярослава Стецько поставить перед предусмотренным уставом ОУН судом.

Бандера: Сообщаю теперь вам, чтобы не кричать об этом перед всем миром. Но не заставляйте нас раскрывать перед целой организацией всей кошмарной правды, которая есть в ПУН и вокруг вашей особы. Довольно внимать равнодушно, чтобы люди шли на смерть, а на самом верху в то же время копошилось предательство, позерство, фальшь и клевета. Чаша переполнена! Довольно! Не может быть уже между нами общего языка, и остаются только две возможности: ваша капитуляция — отступление — или борьба до конца».

Некий «Инициативный комитет объединенных националистов» попытался их примирить, напирая на то, что в грядущем походе на Восток «надо быть не мельниковцами и бандеровца-ми, а националистами, как и когда-то». Но из этого, конечно, ничего не вышло.

Все они ждали, не могли дождаться часа, когда же германская армия повернет на Восток, на Советороссию, на Московию...

На этом и заканчивается желто-голубая папка...

Мы лишь дополним желто-голубую папку другим дневником. Дневником, который вела женщина, знавшая Константина Найдича.

...Над Москвой, не разбуженной еще трамвайными пере-звонами, лежала тишина. Голуби звонко переступали по карнизу, склевывая крошки хлеба. Женщина за столом на миг подняла глаза и снова обмакнула ручку: «8 сентября 1939 г. Шесть часов утра. Тихо. Все спят. Мама постарела очень. Щеки в страшных морщинах. А какая была красавица!»

Такая же, как эта женщина за столом у окна: с бездонными синими глазами, прекрасным и строгим, как на старых портретах, лицом. Зовут ее Вера Павловна Роговская. Надежда Павловна, ее сестра, в девичестве тоже Роговская. С ней мы познакомились много лет спустя после этих дней в Праге. Тогда, в гражданскую войну, Надя бежала с мужем, белым офицером. А Вера бежать наотрез отказалась. Осталась в Москве.

«В газетах очень тревожно. Поляки отступают, у нас мобилизация.

Немцам определенно не верят. Очень тревожно и тяжело на душе. В Москве покупают соль, мыло, муку, сахар. Толпы у сберкасс. Кассы выплачивают. Муку и сахар выдают, но ведь не напасешься на эту «окаянную силу». У меня запасов никаких. Попью без сахара чай из-за этих обалденных.

17-е. Москза. 1 час ночи.

Записываю, как когда-то советовал Костя Найдич, впечатления дня: собралась идти в парикмахерскую, но услышала, что в 11.30 будет говорить Молотов. Я сказала об этом маме и в квартире, а сама побежала поскорее, чтобы успеть вовремя.

Начался поход на Западную Украину.

Мысли все время обращены туда, на границу.

24 сентября,.

Сама я очень мало что вижу, ни в каких событиях участия не принимаю... Могу только со своим родным советским народом все переживать и чувствовать — я маленькая серая песчинка родной русской земли.

30 сентября.

28 сентября подписан акт о ненападении между СССР и Германией. Радости и гордости от наших дипломатических успехов много. Англия долго делала всяческие уступки Германии, надеясь натравить Гитлера на СССР...

Во Франции продолжаются преследования коммунистов... Вот истинная сущность буржуазного государства.

23 февраля.