– Ви хочет хорош бифстек, – лопотал он. – Я дать бифстек…

– Нет, – возражал я, – мне не нужно бифштекса, в особенности приготовленного во французском провинциальном отеле. Я желаю получить что-нибудь съедобное, вполне съедобное, понимаете? Например, я хотел бы…

– Да, да, бифстек с катофью, – весело перебил он.

– С чем? – спросил я, не поняв сразу этого странного слова.

– С катофью… вареный катофью, – повторял он, пытаясь пояснить свою мысль движениями головы, рук и, вообще, самой оживленной мимикой и жестикуляцией. – И бель эль тожи, – добавил он, вероятно имея в виду угостить меня «белым элем».

Мне нужно было, по крайней мере, пять минут, чтобы выбить у него из головы бифштекс. И когда мне это, наконец, удалось, мне уже было совершенно безразлично, что есть, лишь бы было хоть что-нибудь. Поэтому я заказал порцию супа и жареной телятины. В виде третьего блюда прислужник по собственной инициативе прибавил нечто, похожее на припарку, но величаемое им «плюмпуденом». Я так и не решился дотронуться до этой сомнительной смеси. Мне кажется, прислужник сам состряпал это, желая угодить мне.

Этот слуга – настоящий тип; вы наталкиваетесь на него повсюду. Он переводит вам на ваш язык счета, сравнивая десять сантимов с одним пенни, двенадцать франков – с фунтом стерлингов; а при размене вами наполеондора с образцовым усердием сует вам в руку целую горсть медных су.

Прислужник – общий для всех стран тип, хотя больше всего он процветает, кажется, во Франции, в Италии и в Бельгии. Британский прислужник становится очень грубым и неприятным, когда его уличают в неблаговидной проделке. Иноземный же прислужник относится к таким случаям более снисходительно; он не сердится и не пламенеет деланым негодованием. Он, видимо, огорчен вашими упреками, но из сострадания к вам же; он опасается, как бы вы не повредили своему здоровью, расстраиваясь по пустому подозрению, и спешит предупредить такую беду прибавлением вам к сдаче нескольких мелких монет «из своего собственного кармана», лишь бы вы успокоились. Рассказывают об одном французе, который, не зная настоящей стоимости английской монеты, обыкновенно отсчитывал кэбменам по одному пенни, пока те не объявляли себя удовлетворенными; а когда он пробовал давать кэбменам крупную монету, то они при сдаче всегда будто бы обсчитывали его. Я не верю этому рассказу, потому что, насколько мне известно, наши лондонские извозчики, за редкими исключениями, люди довольно честные.

Но, по всей видимости, эта история уже успела переправиться через британский канал и внедриться в умах иноземных прислужников, в особенности – вокзальных. Они всегда дают путешественникам сдачу самыми мелкими монетами и притом с таким видом, словно жертвуют вам сбережения всей своей трудовой жизни. Если вы по прошествии пяти минут все еще окажетесь не вполне удовлетворенным, прислужник вдруг скрывается. Вы думаете, что он побежал куда-нибудь за деньгами, так как имевшихся у него в наличности не хватило для расплаты с вами, но проходит четверть часа, а он не возвращается, и вы начинаете спрашивать о нем его товарищей.

Лица этих господ сразу омрачаются. Вы задели самое больное место их чести. Тот, о котором вы спрашиваете, действительно служил здесь, но теперь больше уже не служит, и куда девался – им неизвестно. А если бы случилось, что он, по милости превратностей судьбы, когда-нибудь вновь попал им на глаза, то они сообщат ему, что вы ждете его.

Между тем раздается второй звонок, и сторож громким голосом возвещает, что ваш поезд готовится отойти. Вы спешите в вагон, утешаясь соображением, что вам могло быть недодано и гораздо больше…

Один прислужник на вокзале северной железной дороги в Брюсселе вручил мне взамен данной ему пятифранковой монеты, за вычетом стоимости выпитой мной чашки кофе, крохотную турецкую монету, ценность которой мне до сих пор не удалось вполне установить, потертый до неузнаваемости двухфранковик и несколько сантимов. Вручил он мне этот денежный ералаш с видом человека, вносящего свою лепту на благотворительное дело. Мы посмотрели друг на друга. Должно быть, мой взгляд внушил ему мысль о моем неудовольствии. Он достал из кармана кошелек; по всей вероятности, он желал этой манипуляцией намекнуть, что я выжимаю из него последние капли крови. Но я оставался непоколебим. С миной мученика он извлек из кошелька монету в пятьдесят сантимов и прибавил ее к прежней сумме.

Я предложил ему сесть около себя, так как нам, по-видимому, предстояло немного потолковать. Думаю, он догадался, что имеет дело не с дураком.

– A, monsieur понимает! – веселым голосом воскликнул он и, смахнув всю мелочь со стола в свой кошелек, дал мне сдачу как следует.

После этого он хотел отойти от меня, но я подзадержал его и продолжал наслаждаться его обществом до тех пор, пока не пересмотрел всех монет. Он ушел со смехом и передал о моей проделке своему товарищу по столу, который также засмеялся. Когда я проходил мимо этих господ, они отвесили мне по низкому поклону и пожелали счастливого пути. Так я и оставил их смеющимися. Будь на их месте англичане, те до следующего утра глядели бы злыми буками.

Помню, как в дни моей молодости мне довольно дорого обошелся один из таких прислужников, делавший вид, что принимает меня за наследника всех Ротшильдов вместе взятых. На основании своих более или менее горьких опытов я вывел заключение, что с этими людьми нужно поступать с особенной тактичностью. Когда, например, один из них будет навязывать вам вина самой высшей марки, то вы возьмите его за руку и попросите сказать по совести, не может ли он раздобыть для вас бутылочку самого дешевого сорта. После этого он, наверное, придет в себя и перестанет считать вас наследником Ротшильдов.

Бывают такие заботливые прислужники, что вам так и хочется называть такого прислужника «дядей». Но, конечно, вы вовремя спохватываетесь, что это могло бы повлечь к нежелательным осложнениям в ваших с ним сношениях. Когда вы при нем угощаете даму и желаете придать себе в ее глазах известный вес, этот родственно расположенный к вам прислужник непременно поведет себя так, словно угощает он, и заставит вас почувствовать злобу.

Самое большое оскорбление, какое вы можете нанести прислужнику, состоит в том, чтобы принять его за «своего». Вы уверены, что это ваш: у него та же лысая голова, те же черные баки, тот же римский нос. Но вы не заметили, что у вашего глаза голубые, а у этого – карие. Вы останавливаете его, когда он проходит мимо вас, и просите подать вам красного перцу. Он окидывает вас таким высокомерным взглядом, что вам делается и стыдно и страшно, будто вы сильно оскорбили его. Весь его вид говорит вам: «Вы ошиблись, сударь, и спутали меня с кем-нибудь другим. Не имею чести знать вас».

У меня никогда не было привычки оскорблять кого-либо, но иногда я совершенно бессознательно оказывался виновным в этом, причем каждый раз чувствовал себя в высшей степени пристыженным. То же самое чувствую я и тогда, когда нечаянно приму чужого прислужника за своего.

– Я пришлю вам вашего человека, – отвечает он мне, но таким тоном, который резко обозначает разницу между прислужником чужим и вашим. Часть из них, быть может, не разбирает, кому прислуживает; другие же проникнуты сознанием своего человеческого достоинства. Вам становится понятным, почему ваш прислужник держится от вас в стороне: он стыдится вас, потому что вы мало заказали. Быть может, он выжидает время, когда ему можно будет незаметно проскользнуть к вам. Тот, которого вы так легкомысленно приняли было за своего, отыскивает вашего, оказавшегося спрятавшимся за шкафом, и говорит ему: «Вас спрашивает номер сорок второй». Тон его голоса добавляет: «Если вы покровительствуете подобного рода потребителям, то это, конечно, ваше дело, но, пожалуйста, не заставляйте меня возиться с такой мелочью».

Один знатный восточный человек отбывал с наших берегов на родину. Прощаясь с ним на палубе парохода, молодой дипломат, приставленный к этому человеку на время его пребывания в Лондоне, спросил его: