Вперед убежденный в вашем благосклонном отношении к моей скромной просьбе, имею честь быть…»

Но я вовсе не «убежден», чтобы он или она удостоили меня ответом. Вернее всего, что, если и удостоят, то ответ будет вроде того, которым однажды обрадовала моя тетушка своих детей. Как-то раз чересчур расшалились в саду ее дети. Она вышла к ним и говорит:

– Томми, зачем ты так шумишь? Разве ты не знаешь, что нельзя так кричать?.. Джонни, негодный мальчик, сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не смел лазить по деревьям, обрывать сучья и швырять их в чужие сады, а ты все не слушаешься!.. Дженни, если ты, гадкая девочка, еще раз позволишь себе такие шалости, как сейчас, то я тебя накажу!

Выложив все это, тетушка с облегченным сердцем вернулась к себе в комнату и снова уселась за работу. Немного спустя дверь в эту комнату чуть приотворилась, из-за нее выглянуло маленькое розовое личико и тоненький голосок пропищал:

– Мама, а мама!

– Ну, что еще?.. Наказание с вами! Ни минутки не дадите покоя!

– Мама, что же ты нам не скажешь, что мы должны делать, чтобы ты была довольна нами?

Мать сначала опешила. Открываемая ей ее маленькой дочкой новая точка зрения поразила ее. Но, не желая выходить из своей привычной роли, она быстро оправилась и ответила:

– Вот еще что выдумала! Говори ей, что она должна делать! Есть у меня на это время. Довольно с вас того, что я чуть не с утра до вечера толкую вам, чего вы не должны делать…

Помню, как я, в свои молодые годы, усердствуя в желании усвоить себе правила хорошего общества, купил книгу, обещавшую заманчивым заглавием научить этим правилам. Но книга оказалась точь-в-точь такого же свойства, как тетушкины наставления: в ней заключался очень длинный перечень того, чего не следует делать джентльмену, и ни слова о том, что нужно делать.

Разочаровавшись в этой книге, я приобрел себе целую дюжину других «руководств для джентльменов» и нашел в них то же самое. Все они трактовали только о том, что не прилично джентльмену, а что прилично – об этом ни слова. Разница между этими «руководствами» состояла лишь в том, что в одном список запрещений был больше, а в другом – меньше.

Перечитав все эти запрещения, я пришел к заключению, что если я желаю быть совершенным джентльменом, то мне лучше всего провести всю остальную часть своей жизни в постели. Только этим способом я и могу избежать ошибок, влекущих за собою осуждение фешенебельного общества. Только оставаясь в постели, я мог жить и умереть настоящим джентльменом и даже, пожалуй, удостоиться следующей надписи на своем надгробном памятнике:

«Он во всю свою жизнь не совершил ни одного поступка, недостойного истинного джентльмена».

Да, быть джентльменом вовсе не так легко, как воображают себе новеллисты, описывающие высший свет, который видят сами только почтительного отдаления. Я слышал об одном драматурге, который однажды, во время репетиции своей пьесы, выкинул такую штуку.

По роли герой должен был курить. Артист, изображавший героя, явился на репетицию с серебряным портсигаром. Увидев этот предмет, автор испуганно воскликнул:

– Стойте! Никак у вас серебряный портсигар?

– Да, – ответил артист. – Купил по случаю. Нравится вам?

– Нравится?! – разгорячился автор. – Да разве можно такому джентльмену, какого вы взялись изображать, иметь серебряный портсигар? Вы этим испортите всю роль!

– Вот тебе и раз! – с не меньшим удивлением вскричал артист. – Какой же, по-вашему, должен быть у меня портсигар?

– Разумеется, золотой. Неужели вы этого не понимаете?

Дело дошло до директора театра. Автор уверял, что вся пьеса неминуемо провалится, если герой будет пользоваться серебряным портсигаром вместо золотого. После долгих споров и толков сошлись на том, что герою будет дан портсигар «под золото», и этого было достаточно для получения известного эффекта. Даже тогда, когда герой, в конце концов, опустился до того, что стал буянить на улице, лезть в драку с полицейскими и самым зверским образом истязать жену, вид его блестящего «золотого» портсигара напоминал публике о том, что герой все-таки был настоящий джентльмен.

Прежние писатели были совершенно несведущи в мелочах вопроса туалета. Они умели описывать нам лишь то, что думали и чувствовали, и как страдали их герои. Но можно ли было верить таким писателям, когда они не обращали внимания на самую существенную часть человека – на его интимный туалет? Не зная подробностей этого туалета, могли ли они верно судить о чувствах и мыслях, вообще – о свойствах людей? Разумеется, нет, поэтому и все описываемое ими, по мнению современных новеллистов, не что иное, как чистая выдумка, основанная на полном невежестве.

Современные писатели не то: они работают исключительно по «научным» методам. Они показывают нам человека, носящего, скажем, подвязки, и мы сразу понимаем, что этот человек – олицетворение вульгарности. Иначе, – утверждают эти писатели, – и быть не может, потому что ни один настояний джентльмен не позволит себе носить подвязок. Писатель указывает нам, какого рода носки носит герой, и мы уже вперед знаем, состоится ли брак этого героя с намеченной им девицей из высшего круга или нет. Для полного же удостоверения джентльменства своего героя автор снабжает его золотым портсигаром.

Для чего же все это пишется? Да просто, по моему мнению, для того, чтобы еще и еще раз показать, что и мужчина, подобно женщине, – такой же раб моды и что человек все еще не дорос до истинного понимания ни самого себя, ни великой цели своего существования на земле.

Это, конечно, очень грустно, но считаться с этим все-таки приходится.

Люди, лишенные собственной воли, играют очень жалкую роль в жизни. Они – вечные рабы всех и всего.

Я знал такого человека, познакомившись с ним еще в дни своей самой зеленой юности, когда меня только что поместили в школу, где он уже находился несколько лет. Моя первая беседа с ним произошла, насколько помню, при следующих обстоятельствах.

Пустынное место в городском парке. Он сидел, прислонившись спиною к огромному вязу, и курил большую глиняную трубку. Курил он с видимым отвращением и ежеминутным позывом к рвоте. После каждой затяжки он вынимал трубку изо рта, сплевывал в сторону и разгонял фуражкою облако вонючего табачного дыма, постоянно образовывавшееся вокруг него.

– Тошнит? – спросил я его из-за дерева, приготовившись в случае надобности бежать, потому что обыкновенно большие мальчики относятся довольно нелюбезно к задорным вопросам маленьких.

К моему немалому удивлению, а также и удовольствию, он отнесся к моей «дерзости» с полной снисходительностью и ответил совершенно просто и дружелюбно:

– Нет, пока еще ничего.

Между тем я успел убедиться, что его ноги вовсе не так длинны, да и самый вид не слишком страшен, как это мне сначала показалось, и я, вполне успокоившись насчет своей участи, отважился выйти из-за своей засады и несколько времени молча и участливо глядел на него. Он мне вдруг понравился, и я желал выказать ему свою симпатию. Очевидно, он это понял. Сделав сильную затяжку и сплюнув на сторону, он спросил меня:

– Пробовал ты когда-нибудь пить пиво?

Я сознался, что еще не пробовал.

– И хорошо делаешь, – похвалил он. – Это такая отвратительная бурда, что не дай бог и пробовать! – добавил он и судорожно передернул плечами.

Подавляя настоящую горечь воспоминанием о прошлом, он снова стал молча курить.

Я решился предложить другой вопрос:

– А вы пьете пиво?

– Пью, – угрюмо отозвался он. – Все пятиклассники пьют пиво и курят трубку. Так уж полагается, – добавил он как бы в пояснение.

Лежавший на его лице зеленоватый оттенок вдруг сделался интенсивнее. Видимо, сознавая и стыдясь этого, он вскочил и направился к кустам.

Через три года он кончил училище, и я не встречался с ним несколько лет. Но как-то раз мы столкнулись на одном из углов Оксфордской улицы и тотчас же узнали друг друга. Он пригласил меня побывать у него и даже погостить в доме его родных, в Суррее.