Я последовал его приглашению в следующие же свободные дни. Пока мы были в доме, он имел какой-то унылый и подавленный вид и все время тяжко вздыхал. Когда же мы с ним вдвоем ходили гулять по соседним лугам, лицо его просветлело и он пустился в веселую болтовню. Но лишь только мы повернули к дому, он принял прежний удрученный вид и снова завздыхал. За обедом он ничего не ел, выпив только глоток вина и закусив его куском хлеба.

Я спросил его тетушку:

– Что такое с вашим племянником? Уж не болен ли он?

– Ну, таким «больным» и вы можете сделаться когда-нибудь, – ответила она с многозначительной усмешкой.

– Когда же? – не на шутку встревожился я.

– А вот, когда влюбитесь, – последовал ответ.

– Разве он влюблен? – продолжал я любопытствовать.

– А разве вы этого не видите? – с оттенком негодования чуть не выкрикнула тетушка и даже всплеснула руками.

Я должен был сознаться, что вовсе не вижу этого, и по своей неопытности бухнул еще один вопрос:

– А когда это у него пройдет, он опять будет есть как все?

Тетушка впилась в меня пронизывающим взглядом, но, должно быть, поняв, что я не насмешничаю, а просто наивничаю по молодости, зашептала, близко нагнувшись ко мне и водя пальцем перед моим носом:

– Все это вы испытаете сами, когда очутитесь в его положении. Погляжу-ка я, как вы будете думать о еде, когда тоже влюбитесь!

Ночью, часов около одиннадцати, я услышал крадущиеся мимо моей двери осторожные шаги. Любопытство заставило меня немного приотворить дверь и осторожно выглянуть в коридор. Я увидел моего приятеля в халате и туфлях, почти неслышно спускавшегося вниз по лестнице. Убежденный, что он впал в лунатическое состояние (я слыхал, что некоторые люди бывают подвержены этому), я потихоньку последовал за ним, побуждаемый отчасти любопытством, а отчасти желанием помочь ему, если с ним что-нибудь случится.

Он шел со свечою в руке, так что мне легко было следить за ним. Очутившись в кухне, он поставил свечу на стол, направился к кладовой и через минуту вернулся с блюдом, на котором лежал огромный кусок жаркого и стояла большая кружка с пивом. Когда эти вещи были поставлены на стол, мой приятель еще раз направился в кладовую и принес оттуда толстый ломоть хлеба и баночку с пикулями.

Больше мне ничего не нужно было знать, и я потихоньку юркнул назад в свою комнату.

Я присутствовал на его свадьбе, и мне казалось, что он в тот день проявлял такую восторженность, какой трудно было предположить у него. Пятнадцать месяцев спустя, узнав, что мой бывший товарищ сделался счастливым отцом, я отправился поздравить его.

Он и его семья проводили лето в живописном старом доме в Беркшире, и он пригласил меня провести у них время с субботы вечера до понедельника утра. Погода стояла хорошая, ясная. Я уложил в ручной чемоданчик белый фланелевый костюм и отправился не в субботу вечером, а в воскресенье утром.

Мой бывший товарищ встретил меня одетым в черный сюртук при белом жилете, и я заметил, что он как-то странно смотрит на меня и что-то его, очевидно, тревожит. Прозвонил колокол, созывающий к первому завтраку, и мой приятель поспешно спросил меня:

– Вы захватили с собой парадную одежду?

– Парадную одежду? – с недоумением повторил я. – Разве у вас что-нибудь случилось такое, что нужно…

– Нет, ничего особенного не случилось, – поспешил он пояснить. – Но я имею в виду посещение церкви.

– Ну, вот еще! – возразил я. – Неужели вы намерены идти в церковь в такую чудную погоду? Ведь вы летние праздники обыкновенно всегда проводили за лаун-теннисом или катались по реке.

– Да, это верно, раньше так было, – мямлил он, нервно ощипывая поднятую им с земли полузавядшую розу. – Мы с Мод и сейчас бы не прочь. Но… знаете ли, наша кухарка – шотландка. В религиозном отношении она придерживается очень строгих правил…

– И заставляет вас ходить каждое воскресенье в церковь? – договорил я.

– Да, видите ли, она находит, что странно не ходить туда. Вот мы и ходим теперь каждое воскресенье к утренней и к вечерней службе. А позднее у нас собираются сельские девушки, и мы немножко поем и… ну, и тому подобное. Я не могу задевать чьих-либо убеждений и всегда стараюсь, чтобы все были довольны вокруг меня.

Не желая выдавать своих мыслей, я заметил:

– У меня с собой только вот этот дорожный костюм, который вы видите на мне, да фланелевый в чемодане. Разве нельзя пойти в церковь в том виде, какой я имею? Неприличного, по-моему, на мне ничего нет. Всякий поймет, что я приезжий, и не взыщет.

– Гм… – промычал он, нахмурив брови и качая с задумчивым видом головой. – Я боюсь, это не понравится нашей пуританке… Ах, как досадно!.. Это моя вина: почему я не предупредил вас… Как же теперь нам быть?.. Впрочем… да, да, это будет отлично!

Лицо его вдруг просветлело, и он обрадованно выпалил:

– Знаете, какая мне пришла блестящая мысль? Мы скажем, что вы дорогой немножко захворали, уложим вас в постель, и вы пробудете в ней до утра… Ведь вы ничего не будете иметь против этого? Это успокоило бы нашу…

Но я не согласился с этой «блестящей» мыслью, заявив, что моя щепетильная совесть не позволяет мне участвовать в таком обмане.

– Да?.. Простите, я не принял этого во внимание, – смущенно проговорил он, немилосердно теребя свою крохотную бородку. – Гм! Что же теперь делать?.. Впрочем, вот что: я скажу нашей шотландке, что вы дорогой потеряли свой чемодан с вещами… Мы спрячем его, так что ни она и никто из других наших людей не увидит его, и все будет в порядке. Мне бы не хотелось, чтобы она была дурного мнения о наших гостях.

Года через два умер один из его родственников и оставил ему довольно порядочное наследство; между прочим, большое имение в Йоркшире. Таким образом мой приятель сделался ленд-лордом, а вместе с тем, разумеется, и покорным рабом всевозможных новых условностей.

Правда, с мая по август он жил довольно тихо и сравнительно спокойно, а если и чудил, то только в тесном домашнем кругу; но с ранней осени и до поздней весны он был настоящим мучеником своего лендлордского положения. С годами он сделался тучным, неповоротливым, вялым и вдобавок крайне трусливым. Можно поэтому себе представить, какие он должен был переносить пытки, когда ему приходилось по целым дням вязнуть в болотах, обремененному ружьем и тяжелою охотничьей сумкою, в компании таких охотников, которые имеют обыкновение вместо дичи стрелять в своих сотоварищей, находящихся под выстрелом. Каждый раз, когда дробь свистела мимо его уха или носа, мой приятель падал на землю и чуть не умирал от ужаса.

Я знал, что ему очень трудно участвовать в этих лендлордских забавах, но он никогда не жаловался, резонно находя, что известные права налагают и известные обязанности, и что кто любит сладкое, тот не должен избегать и горького.

Но, по-моему, «сладость» его нового положения до такой степени перевешивалась «горечью», что первая совершенно затушевывалась и сводилась на нет.

Насмешнице-судьбе угодно было посредством какой-то счастливой спекуляции удвоить его состояние. Ввиду этого он был «вынужден» приобрести яхту и сделаться членом парламента. От яхты он болел, а заседания в парламенте, где он добросовестно просиживал молча по нескольку часов подряд, устроили у него в голове настоящий кавардак. Несмотря на это, он очень гордился своей парламентской «деятельностью», а во время каникул, в продолжение одного из летних месяцев, подвергал себя мученичеству, набирая целую ораву знакомых на свою яхту и кружась на ней по Средиземному морю. Однажды во время такого «увеселительного крейсирования» у него на яхте разыгрался крупный скандал между гостями, затеявшими азартную игру. Сам он не только не участвовал в этой игре, но даже и не знал о ней, потому что валялся в своей каюте, страдая хронической формой морской болезни. Газеты оппозиционного лагеря тотчас же подхватили эту историю, раздули ее до чудовищных размеров, назвали яхту моего приятеля «плавучим игорным домом» и поместили на первой странице портрет собственника яхты.