Сергей Мосияш
Святополк Окаянный
Энциклопедический словарь Изд. Брокгауза и Ефрона. Т. ХXIX, Спб., 1900.
Вместе с молодой княгиней прибыл в Туров епископ колобрежский Рейнберн, имевший, вероятно, в виду отторжение Русской Церкви от Греческой и подчинение ее Риму. Святополк, недовольный отцом и побужденный женой и Рейнберном, стал подготовлять восстание против Владимира, рассчитывая, очевидно, на помощь тестя, но Владимир узнал о его намерениях и посадил его с женой и Рейнберном в тюрьму.
Незадолго до смерти Владимира Святополк был освобожден и, по-видимому, получил в удел Вышгород, около Киева.
Когда Владимир скончался (1015), окружающие скрыли смерть его от Святополка, который, как старший из находившихся в живых сыновей Владимира, мог претендовать на киевский стол; но Святополк был в это время в Киеве, узнал о смерти отца и тотчас захватил его стол.
Чтобы привлечь внимание киевлян, мало к нему расположенных, Святополк стал раздавать горожанам подарки. Затем он постарался обезопасить себя от притязаний на киевский стол со стороны братьев. Наиболее опасен для него был Борис, в распоряжении которого была отцовская дружина и киевское ополчение и который пользовался любовью киевлян. Святополк послал преданных ему вышгородцев убить Бориса; тем же путем отделался он от двух других братьев, Глеба и Святослава.
Такая расправа с родственниками-соперниками хотя и не была исключительным явлением в тот век, но она произвела тяжелое впечатление на современников Святослава, и они дали ему прозвание Окаянного.
Весть об избиении Святополком братьев дошла до новгородского князя Ярослава, который, при поддержке новгородцев и варягов, пошел на Святополка войной. Столкновение произошло близ города Любеча. Святополк был разбит и бежал в Польшу, но с помощью своего тестя одержал верх над Ярославом и снова занял Киев (1017).
Болеслав с частью войска оставался некоторое время на Руси, и только когда русские стали избивать поляков, ушел домой, захватив имущество Ярослава и заняв по дороге червенские города.
Между тем Ярослав по настоянию новгородцев снова предпринял поход на Киев. Святополк был разбит, бежал в степь к печенегам и привел их против Ярослава. Сражение произошло на берегу Альты, где был убит Борис. Святополк вновь испытал неудачу, бежал в Польшу и по дороге умер.
Первая часть. Раздел
Крещение
Спозаранку, едва откричали третьи петухи, уж помчались по улицам бирючи[1] и княжьи отроки — выгонять народ на реку креститься в новую веру.
Киевляне, потрясенные вчерашним свержением их кумиров Перуна и Волоса, не очень-то рвались принимать нового Бога, которого, сказывают, и увидеть-то невозможно.
Какой же это Бог, ежели невидим? — рассуждали горожане. То ли дело Перун-батюшка. Стоял посреди города, всем видимый, сущий. Можно было подойти, и руками потрогать, и попросить о чем-то: чтоб в пути поберег от разбойников, чтоб доброе жито уродилось, чтоб женка парня родила, а то повадилась девок да девок. Перун даром что молчит — слушает. И ведь исполняет желания, ежели хорошо попросишь да на жертву не поскупишься. Особливо Перуну нравится, ежели ему барана или петуха заколоть да кровью губы помазать. Тут он все исполнит. Эвон Людота Коваль все сделал так и попросил, чтоб кобыла его жеребенка принесла. Все как есть исполнил Перун. Теперь у Людоты и кобыла и жеребчик — в лета уж входит, скоро объезжать будет. Взять того же Братилу. Что ни лето — его огород либо скот потопчет, либо бродни[2] повыдергают. А попросил Перуна, и все как рукой сняло. Теперь Братила и с овощем и с зерном.
И вот те на. Великий князь Владимир Святославич воротился из Херсонеса и привез себе другую, никак уже шестую, жену — царевну византийскую и сам в ее веру перешел. Ну сделал он это сам, куда там, всему народу велит переходить в греческую веру, а кто откажется, на того обещает обрушить свой гнев. Эвон бабка его, княгиня Ольга, приняла греческую веру и никого за собой не тянула. Даже сына Святослава не смогла уговорить. А этот? Ох, неладно делает, кабы беды какой не случилось. Ведь он руку на самого Перуна поднял. И как не боится?
Вчерась велел свалить бога золотоусого в реку. Почитай весь Киев сбежался, бабы в рев: «Перунушка, милай, прости — не уберегли-и!» А дружинники княжьи окопали Перуна, веревками обвязали, свалили и, привязав к хвосту конскому, поволокли к Днепру. Что было-то? Крик, рев, одна старуха упала да руками-те за Перуна имается: «Не отда-ам!» — голосит. Да куда ей, дружинник едва руки не отсек сердешной.
Другая баба кричит. «Перунушка-батюшка, порази ты их, окаянных, ударь их молоньей своей!» Ну и выпросила, один дружинник плеткой-то и ударил ее через лоб: «Не торочь, что не скисло, дура!»
Сбросили Перуна в воду, а он-то все к берегу, к берегу норовит приткнуться. Народ готов ему помочь выбраться, так эти злыдни мордастые к берегу никого не подпускают. А его, сердешного, все баграми, баграми отталкивают. Так и пошли за им, он плывет, а они по бережку — баграми, баграми его. А народу подходить не дают, плетками охаживают. Люди плачут, а им хоть бы что…
Еще по Перуну вой не успел стихнуть, слезы утереть не управились, а уж спозаранку гонят на Днепр всех киевлян. Велено всем-всем быть на крещении, старым и малым, здоровым и больным, ходячим и лежачим. А кто идти не сможет, того велено на закукорках тащить родственникам.
Дружинники княжьи, которые вместе с князем еще в Корсуне[3] окрестились, носятся по улицам вершнем[4], лазят по дворам, во все клети заглядывают, чтобы кто не утаился от крещения.
Из одной истопки выволокли старика столетнего с белой как снег бородой до пояса, сам идти не может, да и говорить-то уж разучился. Все равно тянут на реку:
— Идем, дед, окрестишься, в царствие небесное попадешь.
Дед иссох, на лист пергаментный походит, легок как пух. На такого-то и одного дружинника довольно. Закинул деда на плечо как мешок и поволок к Днепру.
А у реки по берегу — народа тьма-тьмущая, больше чем на торжище в праздничные дни. Далеко слышен говор толпы над рекой. А по берегу мостки понастроены, в полусотне шагов один от другого, и на каждом мостке священник в ризе позолоченной стоит с крестом и хоругвью, на которой греческий Бог намалеван.
Сам великий князь Владимир Святославич там же, стоит только выше, на крутояре, почти под стенами крепостными. Одет в новый кафтан рытого бархата, изузоренный по оплечью и бортам золотым шитьем. Простоволос, без шапки. Сказывают, что перед греческим Богом мужам в шапках быть не позволено. Это тебе не Перун, пред которым можно было и в шлеме и в бармицах[5] являться, и даже с мечом.