Дружинники вынесли из избы лавку и поставили ее у стены. Варяжко подозвал Святополка, предупредил негромко:

— Будь здесь. Суд княжий сотворим.

Садиться на приготовленную лавку Варяжко не спешил. Он знал, что люди должны князя ждать, а не наоборот. И лишь когда подошел Талец и сообщил, что-де все готово, народ собрался, Варяжко, несколько помедлив, тронул за плечо Святополка и негромко сказал:

— Слушай, что я сказывать буду. К тебе обращаться стану, соизволения прося, ты соглашайся. Можешь молча головой кивнуть. Оно и довольно. Судить-то твоим именем должно. Уразумел?

— Уразумел. Чего там.

Варяжко не спеша подошел к лавке, уважительно указал место княжичу, потом, перекрестившись, степенно сел сам.

В нескольких шагах перед лавкой стояли Костка с Хоткой. В отдалении, полукругом собрались дружинники и жители вески мужского пола.

— А ведомо ли тебе, муже, — обратился Варяжко к Хотке, — для чего зван ты сюда? И кем зван?

— Ведомо, боярин. Твои отроки сказывали.

— Так вот стоишь ты, муже, пред светлыя очи наместника земли Туровской Святополка Ярополчича. — Кормилец церемонно оборотился в сторону княжича.

Хотка поклонился Святополку в пояс.

— Именно ему поручено великим князем судить и рядить в земле дреговичей, — продолжал Варяжко, опять оборачиваясь к княжичу, подчеркивая этим его силу и превосходство. Святополк кивнул головой, как и просил его пестун.

— Стало нам днесь ведомо, что имение князя нашего убыль понесло. И мы намерены вернуть ему убытки.

Святополк опять кивнул головой, подтверждая истинность сказанного. Варяжко махнул рукой в сторону Костки:

— Сказывай, Костка, что и как учинилось в угодьях наших и по чьей вине.

— Ты ведаешь, боярин, — начал бортник, — как блюдем мы бортные угодья князя. И вот в цветень[56], осьмнадцатый день пошел я борти доглядать. И на той дальней, что у Кривого ручья, перетес узрел. Я ведал, чье это знамя, и хотел миром дело решить. К Хотке бегал, сказывал ему, совестил. Он на своем стоит, его-де та борть.

Варяжко нахмурился, обратился к Хотке:

— Что скажешь, муже, в свое ли оправдание, в вину ли?

Хотка поклонился Варяжке, княжичу.

— Как мне, боярин, правду свою искать, ибо повинен я в перетесе. Но пусть меня разразит Перун, без умысла я сотворил это.

— Как без умысла? — удивился Варяжко. — Ты что, чужого знамени не видел?

— Видел. Но думал, что то половина моего знамени.

— Как так половина? — возмутился кормилец, почувствовав, как Хотка ускользает от полной вины.

— У меня завычка, — продолжал невозмутимо Хотка, — не сразу все знамя вытесывать, а вполовину.

— Почему эдак?

— А ну как древо на княжьей земле. Суда не миновать.

— Коли не ведаешь, на чьей земле борть, зачем знаменуешь ее хотя бы и вполовину?

— А чтоб другой кто не затесал, ежели оно вдруг на свободной земле окажется.

Варяжко понял, что Хотка ускользает из рук, как налим. Нет, вину он признает, но не полностью, а отчасти. А ведь кормилец нюхом чует здесь вину его полную и злой умысел. Он знает, за это полагается двенадцать гривен продажи[57] с виновного в пользу князя. Но как доказать его полную вину?

— Хорошо, хорошо, — молвил Варяжко, делая вид, что поверил Хотке и даже рад мирному исходу. А на самом деле хитрый боярин обдумывал, с какой стороны зацепить перетесчика, чтобы не сорвался.

— Ну, а Костка приходил к тебе?

— Приходил.

— Что говорил он тебе?

— Ну что, мол, борть эта его.

— А ты что отвечал смерду нашему?

— Я… — замялся Хотка, — я не помню все до слова, но молвил, что он ли, я ли — оба служим одному господину.

— Клянусь Перуном, врет он! — закричал возмущенно Костка.

Варяжко почувствовал, что именно здесь слабое место у Хотки и на этом надо его ловить.

— А как же он говорил тебе, Костка? — спросил Варяжко, движением руки прося не кричать, а говорить спокойно.

— Я уже сказывал, твердил мне одно: его эта борть.

Варяжко молча посмотрел на Хотку, кивком головы лишь поощряя к ответу. Хотка молчал, и кормилец умышленно тянул время, понимая, что каждый миг его затягивает петлю на шее виновного. Молчит — стало быть, виновен.

Выждав нужное время, Варяжко почти сочувственно спросил Хотку:

— Что, муже, прю[58] на том кончим?

— Пошто? Сам рассуди, боярин. Что я, что он — оба данники князя. Из борти той куда мед пойдет? В те же бретьяницы[59].

Варяжко утвердительно качал головой, словно поощрял подсудимого к разговору, едва ли не соглашаясь с ним, а в душе уже празднуя над ним победу.

— Верно молвишь. Верно. — И, хитро прищурившись, спросил ласково: — Как велика дань твоя, муже?

— Десятина, боярин, — отвечал Хотка.

— Верно. Вот, — Варяжко повернулся к Костке, — а ты, смерд, что отдаешь князю?

— Все, боярин. Ты же ведаешь, я обельный[60].

— Что делать, муже, — вздохнул сочувственно кормилец. — Сам видишь, что не Косткино знамя перетесал, а князье, — кивнул Варяжко в сторону Святополка. — Его знамя, а посему надлежит тебе внести продажи двенадцать гривен не позже Семенова дня.

Хотка побелел как снег, но на колени все же не упал, хотя Варяжко ждал этого. Ждал для полного торжества да княжьего. Хотка понял по глазам боярина, что его уже ничем не своротишь, хоть в ногах валяйся. Другое дело княжич. Юн. Сердце не закаменевшее.

— Князь, Святополк Ярополчич, — захрипел Хотка голосом, севшим от волнения. — Это ж конец мне. За все имение мое разве половину дадут. Смилуйся, князь.

— Себя продай, — посоветовал Варяжко. — Еще половину дадут. Вот и разочтешься с князем. А нет, пойдешь в пенные холопы[61].

Хотка увидел, как из-за угла избы появился дружинник и шепотом окликнул княжича, позвал его к себе. И понял Хотка, что это делается с умыслом, чтобы не смог он упросить отрока облегчить продажу.

А между тем Талец, подозвав княжича, сообщил ему на ухо:

— Там в кустах твой новый холоп помирает.

— Волчок?

— Он самый.

— Бежим к нему, — схватил за руку Тальца Святополк.

И они быстро побежали к кустам, чем нимало удивили всех, не ведавших о случившемся.

— Что? Что такое? — строго повысил голос Варяжко.

Но никто ему не ответил, все побежали следом за княжичем. И остались перед кормильцем Костка да Хотка, привязанные к месту судебным нарядом. Такое их послушание даже осердило Варяжку, который сам хотел бежать за княжичем. И не только из любопытства, но и во исполнение своей обязанности — всегда быть подле княжича.

— Что стоите пнями?! — закричал он на мужей. И они, переглянувшись, побежали тоже к кустам. Теперь можно было и кормильцу трусить туда, не боясь уронить свое достоинство.

Волчок лежал под кустом, скрючившись от боли, и скрипел зубами, чтобы не стонать. Лоб его покрывала испарина.

Набежавшие люди окружили корчившегося от боли мальчика. Святополк с мольбой обратился к ним:

— Лечец есть средь вас?

— Нету, князь. В Малой Жене была знахарка, так ноне зимой померла.

Прибежали и Костка с Хоткой, а за ними и Варяжко подошел, протолкался к княжичу:

— Что стряслось?

— Волчок помирает, — схватил за руку кормильца княжич. — Пособи, Варяжко.

Из глаз отрока вот-вот готовы брызнуть слезы. Дело пестуна утешить княжича, успокоить. А как?

— Не печалуйся, Святополк, так, видно, Богу угодно. Не от души, наверное, этот дар был. Мы тебе другого купим.

— Другого нет такого, — осерчал княжич.

Варяжко хотел ласково огладить кудри княжича, но тот гневливо отбросил его руку.

— Он, кажется, меду переел, — сказал вдруг Хотка.