Попав после учебки в бригаду, Болт написал домой, что служит в Монголии — нелепая святая ложь, призванная успокоить измотанное выходками старшего брата сердце матушки.

Оружие и снаряжение считалось личным имуществом, война — работой, а фактор необходимости — основой исполнения приказа. Любые слова, не подкрепленные поступками, считались понтами, за которые приходилось конкретно отвечать. Новый мир пришлось усваивать как иностранный язык — придавая старым словам новые значения. Разница была не просто в используемых словах. Слова имели смысл лишь настолько, насколько они обозначали что-то. Кто говорил не думая, тот умирал не болея. Нельзя путать агрессию с бабьим базаром.

Через четыре месяца после прибытия бронетранспортер, на броне которого он сидел, подорвался на фугасе. Уважение после этого заслужить оказалось не сложно, нужно было просто уверено смотреть в глаза и улыбаться, даже тогда, когда легкие разрываются от сдерживаемого крика.

После подрыва начались приступы с внезапным, до тридцати секунд, отключением сознания. Взгляд внезапно останавливался, веки подергивались, проявлялись стереотипные движения лица и рук, реакция на окружающих отсутствовала. В голове начинали кататься металлические шары, наполняя мозги металлическим гулом. При сильном волнении на глаза падали «шторки», застилая половину видимого им мира туманом. В такие моменты он чувствовал себя идущим на ощупь по острым камням сквозь мутный поток воды. После приступа наступало состояние оглушенности, вялости, иногда — головная боль. Частота приступов была невысокой, до нескольких раз в месяц.

Контузия окончательно лишила его каких-либо ориентиров. Болт совсем забыл, кем был до того, как попал в бригаду. Солнце высушило взбитые взрывом мозги, оставив взамен только смутную тень инстинктов. Пережив еще пару серьезных передряг, он оказался окончательно зажат между болью и страхом, словно песок в песочных часах. И лишь когда прошлое заполнилось пустотой безразличия, а будущее — безысходностью, он неподвижно замер в равновесии — песчинка, которая уже упала. До дембеля оставалось двадцать две недели, когда в роте появились молодые очередного призыва.

Их было восемь настоящих «носорогов», которым по молодухе хотелось только бегать и стрелять, через полгода — иметь медаль «За отвагу» и гарантированное место для отдыха, а еще через полтора года, на дембеле — лежать и чесаться, обсуждая эти почесухи с другими, такими же, как они. У «носорогов» работало только полголовы. Вследствие этого они были деятельны, доверчивы, одинаково готовы на подвиг и предательство. Прожив под гипнозом восемнадцать лет, молодые вспахивали сейчас собственной головой большую часть территории бригады, и ждать, что они вдруг соберутся в монолит и начнут что-нибудь осознанно делать, не было никаких оснований. Это в отдельности каждый из них был способен проявить терпение, выдержку и выносливость. Но, собравшись в кучу, их черные, злые и бестолковые тела, неосознанно начинали проявлять стадные крысиные инстинкты. Ничего кроме глубокого, чисто человеческого отвращения они при этом не вызывали. Поэтому, чтобы пасти это стадо, за каждым ветераном закрепляли молодого «носорога».

Когда молодой, перегреваясь под солнцем и замерзая под луной, тупо стремился получить все, не давая в ответ ничего, — воздействовать на него собственным примером было уже бесполезно. Он еще больше наглел, уверовав в верность своего пути и правильность собственной тактики.

Почти все время думая о собственной жопе, молодые и воспринимали все через нее. Как только при очередном построении все вставали в строй, оказывалось, что кому-то опять не нашлось места! «Нагибая» такого бойца, мало кто помнил, что общается с человеком, который был о себе хорошего мнения. Что делать — «в армии есть две армии», и дембеля, как могли, дрючили молодых. Словом, вместо этики устанавливалась целесообразность, и вопрос о том, что такое хорошо и что такое плохо, отпадал в принципе. Не все были обязательно добрыми парнями.

Болт сам выбрал себе в напарники бывшего студента, изо всех сил пытаясь изменить его поведение. Это был диалог с непредсказуемыми ответами. Главное, чего не нужно было делать молодому, — быть нерешительным. Его трясли словно градусник, который было достаточно хорошо встряхнуть, чтобы потом начать все сначала. Упорно, не меняя направления, каждый раз его возвращали к началу неудачной попытки, добиваясь от него максимальной решительности. Нерешительность — это неумение завершать начатое. Пытка действием начиналась, продолжалась и заканчивалась только тогда, когда поставленная задача была выполнена. Приказ не обсуждается, он исполняется.

Когда два человека не понимают друг друга или не ладят, они не особенно копируют друг друга физически. Один из них наклонен вперед, другой назад, один говорит высоким голосом, другой низким, один жестикулирует, а другой нет. Они, скорее всего, совсем не осознают этих различий. Взаимодействие — это общая реальность, которую можно построить, просто делая то же, что делает напарник. Это не абстрактная вещь, оно строится и нарушается очень конкретными и реальными действиями. Основные инструменты для этого — это язык жестов, особенности речи и подбор слов.

Постепенно они стали даже в чем-то близки друг к другу, были готовы взаимодействовать, выработав способ общения. Но упрямство, как кость, застрявшая в горле, не давала им возможность поднять голову навстречу друг другу. Само по себе это было не хорошо и не плохо, но Болт был недостаточно уравновешен. Бывший студент и Болт подрались при очередной «казни» молодых. Драка была жестокой.

Потерянный вид Болта после драки, его пустые глаза, отчужденный взгляд, отсутствие внимания были верными признаками очередного приступа. Ему постоянно требовалось реальная работа, без особых идей. Самым лучшим лекарством была засада, и ротный, не ломая себе голову, туда и отправил обоих, в одну дозорную группу.

В засаде Болт мгновенно приобрел все признаки хищника: опущенный подбородок, рефлекторно закрывающий самое уязвимое место — шею, взгляд исподлобья, чуть приподнятые плечи, решительный шаг, широкие жесты, выбрасывающие руки выше груди, ладонями вниз. «Носорога» же мысленно все записали в покойники.

Плотный и тяжелый песок вязок, всасывает стопу, обволакивая ее, словно подушка. Опираться можно только на то, что сопротивляется. Мелкий же сухой слой песка текуч — почти как вода, переносимые ветром крошечные песчинки забиваются всюду. Способность, несмотря на текучесть, сохранять следы — еще одно его свойство. На поверхности он настолько измельчен, что на нем оставляет замысловатый след даже перекатывающееся на ветру семечко растения.

Днем дул ветер, заметая все, что было натоптано за день. Но к вечеру ветер стих, и гладкая поверхность песка была готова запечатлеть новые «записи». Болт с молодым шел в дозоре, когда неожиданно увидел следы. На пыльном выбросе отпечаталась лапа с длинными гибкими пальцами. Принадлежать птице неожиданно обрывающиеся следы не могли — ни один из пяти пальцев не был направлен назад. Определить их примерную давность было нетрудно. В безветренную погоду следы, оставленные на песке, бывают очень четкими и хорошо заметными. При малейшем ветре они быстро разрушаются и через два-три часа становятся почти незаметными, а затем вообще исчезают. На открытых же участках ветер уничтожает следы в течение нескольких минут.

На четком следе, похожем на отпечаток маленькой детской ладошки, было видно, что пальцы снизу чешуйчатые. Лапы так сильно давили на песок, что на нем явственно отпечатались даже отдельные чешуйки — своеобразные «песчаные лыжи». Только варан держит так тело — приподнятым над землей, даже его хвост не касается песка, на котором в результате отпечатываются только лапы. Обычно в случае опасности ящерица спасается бегством. Болт пошел вдоль следа, чтобы узнать, успешной ли была охота, и куда скрылся варан. Следы говорили о том, что хищника спугнули.