— Под конец войны в Германии голодные медсестры под пулями и снарядами бродили по разгромленным городам, шатаясь от слабости, подбирали раненых, больных немцев, всеми силами старались облегчить их страдания. Тем самым помогая нации выстоять, сохраниться.

— Чихать я хотела на твою Германию, — гаркнула медсестра, со злобой гремя шприцами на подносе. Дверь палаты едва не слетела с петель.

Через несколько дней лежания в палате я заметил, что шприцы заканчиваются. Знакомая еще по ростсельмашевской больнице, медсестра сделала пару-тройку уколов из больничного запаса. Обратившись к Богу, я собрался с силами, подался к товарищу домой, потому что ключи от квартиры находились в милиции. Друг Сэм, снабдивший на первое время необходимым, сутками торчал на коммерческом объекте. Я прошел равное километрам трем расстояние до его флигеля как по военной дороге. Увидел его, трезвого, розовощекого, настроившегося встречать на вокзале родственника. Рассказал обо всем. Он понедоумевал, обещал проведать, принести недостающие шприцы. И не пришел. Ни разу. Но за день или два до собственной смерти занес долг, который, как всегда, не отдавал длительное время…

Утром разбудил голос дежурной медсестры. Заглянув в тумбочку, удостоверившись, что за ночь шприцов не прибавилось, я отказался от укола. Лишь бы их хватило на основное лекарство. А может, кого-то будут выписывать и, как недавно сосед по койке угостил печеньем, поделятся шприцами. Я подошел к окну. За ночь бомж прополз расстояние от одной лавки до другой, ближе к больничному корпусу. Он лежал под скамейкой в неудобной позе, с вытянутыми на асфальт босыми ногами. Кто-то накрыл его подобием телогрейки. Или она принадлежала ему. Казалось, он умер. Часам к десяти дня объявились милиционер с парой санитарок. О чем-то посовещались, ушли. К полудню подъехала крытая легковушка, бомжа погрузили и повезли. Происходящее комментировал стоящий у окна строитель, черноголовый крепыш лет шестидесяти. Я было облегченно вздохнул, подумав, что у кого-то из могущих употребить власть взыграла совесть. И вдруг строитель воскликнул:

— Смотрите, смотрите, его сбрасывают в заросли на треугольнике, за оградой больницы. Что делают, а? Со своей территории убрали, на другую подбросили.

Справа наискосок, за низеньким железным ограждением через шоссе, зеленел лопухами треугольник с высоковольтной вышкой посередине. Из него выкатывалась крытая «Газель».

Вскоре меня позвали на перевязку. Сказали, день — два и можно снимать швы и выписываться. Мол, вытягивай сам, с началом перестройки няньки кончились. Пока занимался процедурами, не думал ни о чем. Часа в четыре дня снова подошел к окну. По тропинке через треугольник бегала из ближнего дома женщина в застиранном халате. Из зарослей лопуха вышли двое милиционеров, третий высовывался из патрульного «бобика». Один из сержантов что-то сообщил по рации. Подкатила та же «труповозка», на которой бомжа вывезли с территории больницы. Подоспела «скорая помощь». Санитары с милиционерами долго о чем-то рассуждали. Затем «скорая» газанула и уехала. Два медбрата вытащили из «труповозки» брезент. На нем вынесли тело из зарослей, задвинули в крытый кузов «Газели». Машина быстро покатила по шоссе. Немного погодя взял курс на Северный жилой массив патрульный «бобик». Пара жителей разошлась по домам.

— Вот и все, — сказал стоящий у окна плиточник. — Был человек и нет человека. Кончился…

На другой день, ближе к вечеру, тучи разразились градом. Крупным, сплошным. Собаки, птицы, живые твари едва успели попрятаться. Град стучал по крышам, деревьям, асфальту довольно долго. Сразу за белой стеной появилась радуга. Один конец ее уперся в дачи — терема новых русских, другой завис на макушке высокого дерева возле балкона десятого этажа. Казалось, протяни руку, дотронешься до настоящего семицветного коромысла. Все дерево до основания ярко раскрасилось. Такая красота из омытой зелени, черепичных крыш, кирпичных, беленых стен, из цинковых шатров над теремами открывалась вокруг, такой чистотой, свежими запахами, упругим воздухом пахнуло в лицо, что невольно подумалось о бессмысленной суете сует, о том, что этого великолепия мог не увидеть. Ведь кто-то так и не успел…

Дома на столе осталась лежать Библия с отпечатком резной подошвы на страницах. Кровь на стенах, слякала под паласом плазма. Страшно было начинать уборку. Но я знал, что надеяться не на кого.

У нас как в Азии — Кто ты? А не как в Европе — Почему?

Прошла неделя, в течение которой засек возле дома грузовую «Волгу» белого цвета. Из кабины наблюдали парочка крепких ребят, за темными занавесками внутри силуэты других. Сообщил другу Сэму. Он предложил встречать, но сам отказался — до боя курантов работал на рядах по строительству коттеджей. У всех знакомых нашлись дела. И час пик пробил.

Сойдя с автобуса, я перешел проспект, направился к дому. Впереди передвигалась в шубе женщина с ребенком. Дорожка за пятиэтажкой скатывалась под некрутой уклон. Правую руку у меня оттягивала сумка с книгами. Я о чем то думал, потому что увидел «Волгу» после обгона женщины. Автомобиль стоял у обочины, но по курсу, возле торца дома, расставил ноги под два метра широкоплечий парень. Дверь машины была приоткрыта, на землю опустилась нога в черной брючине. Я все понял. Поставил сумку у перил из железных труб. Из кармана курточки выхватил единственное оружие. Сорвал присохший колпачок. Враскачку двинулся на противника. Если бы отморозки заметили паническое движение, уделали бы. Но я пер напролом, за мной была моя жизнь, вперед толкало презрение. И амбал не выдержал. Что испугало, решительный вид, спуск, сделавший фигуру в джинсовой куртке с изнутри подшитыми плечиками похожей на фигуру одного из братьев Кличко, не так важно. Может, заставило дрогнуть шило в руке, шедшая сзади женщина с ребенком. Последняя протащилась мимо, так ничего не заметив. Амбал суетливо проскочил к машине, захлопнул дверь. Из кабины с поднятыми стеклами пучились несколько пар глаз. Вспорхнув мотором, «Волга» сорвалась с места.

Через два дня квартиру обнесли как сваренное вкрутую яйцо. Войдя в темный подъезд — лампочки вворачивал чуть не ежедневно — выставил вперед локоть левой руки, в правой с тесемками от сумки было зажато шило. Наощупь поднявшись к площадке, принялся тыкать ключами в замочную скважину. Дверь странно зашевелилась. Нашарил ручку, потянул на себя. Дверь открылась со скрипом, будто ее перекосило. Ни зги. Соседи бронировались с приходом с работы. Тишина. Внутренняя оказалась распахнутой. Включил свет. Увидел русский патриотизм: бей своих, чтобы чужие боялись. Каждую книжку из приличной библиотеки растрепали, отбросили на середину комнаты. Дверцы в шкафах раскурочены, содержимое перетрушено, протоптано грязной обувью. Кровать с матрацем распороли, разломали. Телевизор в куче на полу, магнитофона нет. Ни цепочек с серебром, ни часов, коллекции монет с марками. Ни зимней одежды с ондатровой шапкой. Ничего. Не в первый раз. Хотелось зарычать: сколько можно! Мне вас уже не жалко. Не желаю взывать к Богу, потому что не совершил греха. А наказан.

Пройдя в квартиру, я впал в оцепенение. Лишь голова раскалывалась от непрошено возникающих мыслей. Двери оставались открытыми. Я думал, что для людей Хозяин один — Бог. Судьба каждого в его руках. Если человек споткнулся, сломал руку или ногу, кто виноват? Кто подложил камень на дорогу в тот момент, когда он стремился к мечте? Был-была кормильцем в семье? Кто наградил смертельной болезнью, отобрал единственного ребенка, лишил нажитого? Сам человек? Невнимательность, глупость? Где был Бог, к которому тянутся, просят здоровья и благополучия? Он добровольно возложил на себя обязанности заступника живого существа, вошел в каждый дом, в душу. Наконец, Он взял на себя грехи человеческие. Почему Он не убрал камень, помешавший осуществить мечту? Почему не излечил от смертельной болезни? Значит, надо не взывать бесполезно к Богу, а винить его в своих бедах. Так будет правильнее.

Господь любимые создания заставляет страдать. Чем больше любит творение, тем сильнее бьет. Отсюда неутешительный вывод, тот, к кому тянемся всеми фибрами души, кого любим, безгранично доверяем — является садистом. Страдания созданных им тварей доставляют ему удовлетворение. В то время, как Господь обязан вершить обратное. Так есть ли Бог? Или это гениальная выдумка коммерческих фирм, не одно тысячелетие приносящая железные, баснословные доходы. Не лучше ли для того, чтобы Человек надеялся на себя, признать, что Мир, Жизнь, держатся на противоречиях. Бог ни при чем. Природа бескомпромиссно сохраняет Паритет. В этом заключается смысл Жизни. Иначе-в одну или другую стороны — Смерть. Сон Брахмы. До первого дуновения, вздоха, слова. До первого поцелуя беззащитных, беспомощных, безгранично любящих друг друга, одинаково нелюбящих, живых существ. Мы сами хозяева Жизни, которую дарим себе сами. Нужно как собственное сердце щадить, оберегать едва теплящийся в наших руках огонек Любви. Не стоит ругать Бога, которого нет. Любовь и есть и Жизнь, и невидимый Бог. Который есть.