— Не дури… Сто баксов тебе как мертвому припарки…

Колхозник попытался сделать новый рывок. Закрутился, изворачиваясь, стараясь достать кулаками до лица. Взгляд был наглый, самоуверенный. Видимо, посчитал меня за пожилого мужчину, который задохнется на первом повороте. Но я крепко держал за трещавшую по швам одежду, примериваясь поумнее выцарапать из ладони свои доллары.

— Не дури, говорю, — переводя дыхание, ударил я подонка по конопатой морде. — Разжимай пальцы, поломаю.

— Все… все…, - засипел рыжий. — Не дави на кулак, порвешь… Сам отдам.

Я чуть отодвинулся. Издалека, от мясного павильона, к нам направлялась группа мужчин, явно заинтересованных кроссом вокруг деревянных дорог.

— Силен, дед… Думал, не догонишь…

— Наши уже идут, — смахнул я пот со лба. — Шариков, блин. Я даже представить не мог, что способен напаскудить.

Крестьянин скосил глаза в сторону мужчин. Едва заметно шевельнул худым телом.

— Не дергайся, иначе до дома добираться будет некому. — предупредил я. — Все, товарищ, приплыли. Пальцы как грабли свело? Придется молотком распрямлять.

При последних словах рыжий набрал воздуха, присел и рванулся под локти. В руках остался воротник от полусгнившей одежки. Я увидел, как скачет он за здание администрации, словно силы удесятерились. Сорвался было с места, и понял, что запас энергии израсходован. Шариков скрылся за углом конторы. За спиной послышался топот ног. Подбежали контролеры при базарной власти.

— Ушел. За администрацией ворота еще не закрывали, — констатировал один из них. — Что случилось?

— Килограмм помидор за сто баксов купил, — не стал я придумывать. Мужчины знали, чем занимался на рынке. — Дешевле отдать не согласился.

— Чего не позвал раньше! — не вдаваясь в подробности, воскликнул второй контролер. — Мы тебе кричали. Мирон любого догонит. А теперь он на Семашко, дворами хоть к Дону, хоть на Ворошиловский проспект. Там транспорт на какой хочешь вкус.

— От Мирона никто не отрывался, — разом подтвердили остальные. — Теперь жди, когда на рынке объявится. Тогда спросишь.

— Сдирать будет нечего, — пробурчал я. — К тому времени даже помидоры успеют отойти.

— На какие помидоры ты намекаешь? — решился спросить первый мужчина.

Я коротко пересказал. Поправив на плече мешавшую бежать сумку с томатами, собрался уходить:

— Спасибо, ребята, спектакль закончился.

— Зайди в уголовку. Глядишь, чего посоветуют.

— Что они подскажут, — пожал я плечами. — Имени не знаю, не только места жительства.

— Тогда списывай на мышей. На базаре так, никак иначе.

Я подался на выход. В голове резвилась мысль, что не лучше других «совков» — кто хочет, тот натягивает. Даже колхозники, за которых рвешь глотку, защищаешь грудью. И сам такой, может быть, успевший осознать, что Земля действительно круглая. Бежать с нее некуда.

Апрель я трудился в поте лица, пытаясь наверстать профуканное. Прочесывал рынок. Хотелось поймать животное, выместить на одном злобу на всех нерадивых, приведших к власти не только хрущевых, брежневых, горбачевых, ельцыных, но в первую очередь диких зверей в образе человеческом лениных, сталиных, ежовых, бериев. Рыжий не появился.

В конце месяца разом зацвели сирень, черемуха, сады. Стало холоднее, словно бело-розово-синие соцветия вобрали тепло в себя. Пришлось натягивать свитера, легкие куртки. Ребята вернулись к кроссовкам, ботинкам с как бы обрубленными носами. Мода пошла. Девчата навострились наплетать множество косичек, иногда с разноцветными шнурками. Негритянский образ жизни нравился молодежи больше, нежели образ жизни белых людей из развитых стран. На ум невольно приходил вывод, что от предложенного цивилизацией новое поколение выбрало самое плохое. По телевизору прозвучало откровение одного из депутатов Государственной думы, мол, хорошо, что пьющая часть населения России ушла в мир иной. Я ужаснулся неприкрытому цинизму. Я тоже едва не попал в это число. Но до перестройки пил от случая к случаю, с началом ее забухал от непонимания происходящих вокруг перемен. Кто пил, тому было без разницы, что творилось вокруг.

Облокотившись на жестяной жбан, из которого девчонка начала продавать газированную воду, я рассказывал Андреевне, какую обновку приобрела Татьяна. Вечернее платье в разводах от темно — синего, до светло — голубого. Воротник широкий, можно надеть колье.

— Откуда у нее столько денег, — всплескивала руками старая казачка. — Недавно приходила, чистая куколка.

— Про деньги не интересовался, — улыбался я. — Главное, с меня не требует. Но платье шикарное, на прием в Кремлевский дворец пойти не стыдно. Купил билеты на балет. «Жизель» по Адамо.

— В этом балете сборная солянка, — не согласилась разносчица чая Лолита. — Артисты ростовские, из Белоруссии, с Украины. Ведущая пара заслуженных старые. С животами. Один, на второстепенных ролях, прыгает, будто набитый камнями.

— Балет хороший, — не согласилась Андреевна, словно видела не раз. — Сходите, чего зря чужое мнение выслушивать.

— Татьяна понравилась? — подмигнул я женщине.

— Красивая, ничего не скажу. У нас в Ростове каждая вторая красавица. Эта первая. Где ты ее нашел?

— На танцах. Сама подобрала, — ухмыльнулся я.

— До сих пор заскакиваешь?

— Куда деваться.

— Кожу обновить, — засмеялась Лолита. Подхватила сумку с термосами, бумажными стаканчиками. — Не бери в голову, сама такая. Но в Батайске присесть не на кого, алкашня тряпочная.

Закрутила попой туда — сюда, ноги длинные, обтянутые джинсами. По кофточке навыпуск заплясали кольца иссиня — черных волос. Куда той Аксинье из кино. Пластичные движения могут быть только природными, только на Дону. Лолитку трахал один из наших. Любовь оказалась продолжительной — с полгода. Потом подрались. Валютчик пощечину, она в морду чашку горячего чая.

Ко мне подвалил денежный мешок. Щеки сползли на плечи, груди тестом по животу, тот отвис едва не до колен. Барсетка под мышкой показалась женским кошельком.

— Берешь? — сквозь сопение прогудела туша.

— Смотря что, — разглядывая по частям фигуру, промямлил я. — У вас валюта?

— Она самая, — раскрывая барсетку, толстяк засопел подкатившим на Финляндский вокзал паровозом с Лениным. — Небольшая загвоздочка. Ржавыми кляксами пошла. Домашние подумали, кровь проступила. Может, не поздно оттереть?

Вытащив едва не половину упаковки двадцатидолларовых купюр нового образца, он вложил их в подставленные руки. Я только почувствовал прикосновение бумаги, сообразил, в чем дело. Банкноты подмокли. Пачка слиплась. С одного торца попытались срезать нитку, вместо нее содрали угол отсыревшей купюры. Вторая нитка ржавой проволокой опоясывала противоположную сторону прямоугольника. Казалось, баксы начнут рваться от прикосновения. Я долго прощупывал упаковку, примериваясь, стоит ли связываться. Может, ржавчина настоящая кровь. Как месть предыдущего владельца.

— Откуда они? — чтобы не затягивать паузу, спросил я у толстяка. — Ну очень невзрачные.

— С Кавказа. За товар заплатили, — признался тот. — Абхазскую границу пересекали, спрятали под днищем кузова, чтобы погранцы не оприходовали. Дома я засунул под холодильник. Не знаю, размораживала мать, или нет. Но баксы начали рыжеть. Подумали, что фальшивые. Но я на месте каждую купюру прощупывал.

— Что возили в Абхазию?

— Картошку.

— Брат в Чечню переправлял.

— Вернулся?

— Живой.

— А деньги?

— Не спрашивал.

— Мы ездили по договоренности с Гудаутским правительством. Доставляли для живущих со времен царя русских поселенцев. От Адлера, сопровождали охранники. На серпантине едва не вперлись в засаду, — толстяк вытер грудь подобием полотенца. — А в Чечню для кого? Боевиков кормить? Если там русские, то нас они ненавидят.

— Слышал, — поморщился я. — Надо было дергать из логова, как только чеченцы завыли на Луну. Они тормознулись, мол, квартиры, добро. Теперь самих нет.

— К нам женщину с дочкой подселили. Беженки, — сделал отмашку клиент. — Земляки только по фамилиям. Чеченцы русских из квартир выкинули, уничтожили, им за это русские бабки. В России многоэтажки повзрывали, людей с детьми погубили. Деньги опять в Чечню, потому что западные наблюдатели с Ковалевым пальцем грозят, мол, обижаете малые народы. Дурдом, в полном смысле слова.