— Нормальные доллары, — возмущался я. — Грязь с них убрал.

— Не нужно этого делать, — учили меня родившиеся валютчиками. — Из операций ты забыл главную. Бакс просушки с пересушками не любит. Его надо мокренького завернуть в марлевую тряпочку и прогладить в меру горячим утюжком. Чуть — чуть. Можно вместо марли взять кусок тонкой влажной материи. После вложить в книгу между листами, придавив ее грузом. Тогда бакс станет ровным и хрустящим. А теперь и Наполеон подумает — брать или не стоит.

Так и случилось. Наполеон с Дэйлом, с парой охотников за старьем, сбивали цену до той, по которой взял сам. И я закипел. Придя домой, раскидал пачку по столу. Отобрав почти неповрежденные, сложил в отдельную стопку. Отсеял побелевшие. Насквозь светящихся, с надорванными краями, набралось несколько штук. Утром, посмотрев новости из Чечни, поехал на Северный жилой массив. На площади Космонавтов находился сбербанк с обменным пунктом внутри. Возле дверей торчал меняла в бронежилете, в куртке со множеством карманов. Он работал не сам по себе, тоже курировали менты. Перебросившись несколькими фразами, я вытащил первую партию двадцаток. Их оказалось девятнадцать. Пересчитав, валютчик без претензий сунул их в один из клапанов. Взамен выдернул пачку «пятихаток». Я знал, что берет он от рыночного на червонец ниже. Значит, деньги почти вернул. Остальные можно сдать подешевле:

— Эти по сколько бы взял? — Показал я тринадцать побелевших купюр. — Без карусели.

— По столько и возьму, — прогудел валютчик. — Стирал, что-ли?

— Клиент приправил с налетом ржавчины, — я перемялся с ноги на ногу. — Думал, сотру в порошок.

— Пополоскал в отбеливателе, промыл в проточной воде. Главное — не передержать, иначе начнут расползаться, — отсчитывая деньги, объяснял меняла. — Ты проволындился, вот и побелели.

— Может, из оставшихся тоже выберешь? — нацелился я на полное избавление от двадцаток. — Восемь штук заторчало.

Мужчина долго сортировал доллары, просвечивая в лучах солнца. Наконец, отобрал пять, по личному мнению, почти полностью убитых ассигнаций, три вернул:

— С этими на Буденновский, в единственный обменник, где можно сдать и разорванные пополам. За размен там берут двадцать пять процентов. Но с паспортом, — он передал деньги за сто долларов. — Если появятся подобные, неси. Проблем нет. Сын со снохой в загранку мотаются, и клиенты не как у вас на базаре. А мне лишь бы работа была.

Я уезжал с Северного почти счастливый. Бывают моменты — не времена, минуты, мгновения, именно моменты, — когда чувствуешь себя как на крыльях. Летишь над землей, вокруг все в розовом свете. Такое возможно только в ускакавшем в неведомое детстве. Во взрослом состоянии, когда видишь, что хотят обмануть, обокрасть, обдурить, убить, в конце концов, когда за спиной дышащая в затылок тревога, об ощущении полета думаешь, что вот уже и крыша принялась сползать. Осталось срубу уйти в землю.

В тот день убитые двадцатки я сдал без проблем в обменный пункт на Буденновском. Под собственным носом.

Отношения с Татьяной с каждой встречей портились все сильнее. Казалось бы, трахай красивую женщину, кушай вкусный полуукраинский борщ и в ус не дуй. В квартире уберет, постирушки затеет, денег не спрашивает. Когда были в театре, шли по улице, ехали в транспорте, народ оборачивался. Но не получалось выкинуть из головы ее любовника, простить, что семнадцать лет не давала житья законной его жене. Словно физически ощущал, какой несет она каменный крест, и будто часть его ложится на мои плечи. Понимал, прокляла соперницу жена газовика. Его бы проклясть за насмешки над обеими женщинами. Впрочем, есть древняя пословица: сучка не захочет, кобель не вскочит. И бросить, сил не хватало. Мы строили планы, как проведем отпуск. Она соглашалась на все, я настаивал на море, на горах, на солнце с танцплощадками. У нее каникулы выпадали в конце августа, начале сентября. Почти бархатный сезон.

Когда появился на рынке, Наполеон с Дэйлом поджидали меня. Я понял, цену они готовы приподнять. Угнездившись на месте, передвинул сумку под локоть. Окинул примостившихся возле холодильников перекупщиков:

— Ша, ребята, — поднял я вверх два пальца в виде латинской буквы «В». — Опоздали.

— Сдал, — догадался Наполеон. — По сколько? Если не секрет.

— Только три двадцатки ушли по минус двадцать пять процентов, остальные на червонец дешевле от приема на центральном проходе.

— Этого не может быть, потому что такого быть не может никогда, — прогундосил Дэйл. — Белые, порванные и светятся насквозь. В Америке вызвали бы подозрение. Ты же не хочешь сказать, что слетал туда и вернулся обратно.

— Зачем порхать, когда нужно работать, — покривил я губы. — Есть люди, которые проделывают рейсы за границу часто, для них состояние валюты значения не имеет. Это у нас привыкли придираться к любой закорючке, чтобы сделать бабки.

— Клиенты тоже хотят покупать хрустящие доллары, — недоверчиво обследовав меня, не согласился Наполеон. — Многие таможенные печати не воспринимают, листочек или загогулину размером с тыльную сторону карандаша. А ты вешаешь лапшу, что сдал пропущенные через стиральную машину баксы по базарной цене.

— Брать чистые купюры клиентов приучили мы сами, потому что сами сбиваем цену за помарочку, — возразил я. — На этом крутится бригада валютчиков, забывая, что волна имеет свойство откатываться. Но баксов у меня действительно нет. Сдал по цене, которую назвал.

— Пошли. Писателя не знаешь? — Махнул рукой Наполеон. Дэйл тоже все понял. — Любую книгу сочинит. Толкнул на двести рублей дороже, а нам втирает, что по потолку.

Я не стал спорить, цикнув слюной вслед.

Недели две перекупщики обходили меня стороной. Я только усмехался. Заработать четыреста десять баксов на одной операции удавалось не каждому. Лишь десять долларов ушло на проценты за неликвидность трех купюр и на червонец меньшую сумму сдачи остальных. Теперь я мог банковать на тысяче баксов, что в два раза повышало возможность заработка. Беготня в людском водовороте к богатым валютчикам почти отпадала. Редко кто приходил вечером с крупными деньгами, но со штукой долларов заглядывали. Купцы на нее водились тоже.

В один из жарких дней цыгане с периферии спихнули оптом почти сто граммов золота. Весы у них были аптечные, с маленькими чашечками, гирьками служили копеечные монеты семидесятых — восьмидесятых годов. Копейка — грамм. Перед этим Призрак предупредил, ожидается набег налоговых инспекторов. Слухи об освобождении посредника между ментами и криминальными структурами подтвердились. Бригадир вновь занял место, отсидев восемь месяцев вместо восьми лет. Я старался не влезать в то, что меня не касалось. Поговорка: тише едешь — дальше будешь, здесь подходила в самый раз. И все равно на меня смотрели как на представителя пишущей братии. Кто-то не договаривал, или наоборот, заявлял о непорядках в надежде, что донесу куда надо. Но я ни на кого не работал. Бригадир меня сторонился, и сам держал на расстоянии. Джип ему пришлось поменять на высокозадую «Ниву», выглядел он похудевшим. Но скоро растолстеет, лицо начнет напоминать витрину одного из героев рассказа Миши Евдокимова про «морда крас-сная такая».

Стрелки на башенных часах подползли к восьми вечера. Затарив золото в кулечки, я навострился домой.

— Постоял бы, — как всегда посоветовала Андреевна. — День прибавился. Или Татьяна придет?

— Сегодня вечер отдыха, — запихивая сумку под мышку, помахал я рукой. — Желаю удачной торговли.

— С Богом, — откликнулась казачка.

По трамвайным путям направился на автобусную остановку. После окончания работы мы расставались с упоминанием Бога. Столько лет прошло после разграбления и дележа России на демократические куски, а тишь да благодать не наступали. Подрастали новые выродки, убивающие стариков и старух за мелочь в кармане. Про бомжей говорить не стоило.

Закрыв двери квартиры, я прошел на кухню. Разложив перстеньки к перстенькам, цепочки к цепочкам, кулончики с мелочью по разным кучкам, разбросал их по баночкам, залил нашатырным спиртом. Он растворял грязь. После минут пяти отмокания со взбалтыванием, их требовалось промыть в проточной воде. Разглядеть сразу какое нормальное, какое с дефектом, не представлялось возможным. Ломовухи цыганча подкинула, но несколько изделий намекали на ходовой спрос. Я занялся исследованием. Когда оставалось перебрать щепоть, зазвонил звонок над дверью. Лампочку на площадке снова выкрутили. На голос не ответили. Зажав в одной руке дежуривший в прихожей кухонный нож, в другую взял молоток. Резко толкнул дверь плечом. Внешняя, как у всех, распахивалась наружу. И едва не сбил успевшую изогнуться Маринку.