— Оборзел, чтобы прятаться? Страху решил нагнать? Иди, народный, мне надо крутиться.

— Работай.

Так продолжалось с полмесяца, пока я сам не заскочил к бригадиру, не рассказал о странном субъекте. Призрак помялся, кинул через плечо:

— Не связывайся, отваливай в сторонку. К другим не подъезжают.

— У меня место за пределами рынка. Решил, видно, что под прикрытием книг стригу купоны под носом у ментов.

— Все может быть. Я выясню.

Через неделю качок подкатил с другим выражением холеной маски. День выдался теплым, за курткой виднелась та же черная рубашка, заправленная в черные брюки с вечными стрелками.

— Привет, писатель. Как работа?

— Нормально, — взглянул я на стервятника. От него по прежнему исходил дух животной силы, пополняемой за счет питания, постоянных тренировок.

— Что надо, я узнал. Тревожить никто не будет. Разве что золотую безделушку куплю. Подешевле.

— Такса для всех одна.

— Но ты платишь меньше.

— Но я работаю после всех. Что достанется.

— А бывает?

— Здесь пробовали стоять, да вовремя решили убраться.

— Понятно. Претензий больше нет.

Весь Ростов на кусочки поделили. Стоит отбиться от стада, перед мордой вырастает новый пастух. Начинаешь понимать рабочих, крестьян и солдат, решивших сбросить ярмо капитализма. Зачем повторять ошибки истории, когда может выйти себе дороже. Роль бригадира вырисовалась яснее. Связующее звено. Да… мне, главное, опубликовать свои произведения. И все-таки, у нас существует еще разница в сравнении с другими городами. В Москве, в Екатеринбурге, на Дальнем Востоке криминал и менты давно срослись. Вот и носи после раскладов свою книгу на продажу. Кто даст гарантии, что выстраданное бессонными ночами детище не привлечет внимания членов бандитских группировок, не наведет на мысль, что писатель не под ментовской крышей. Прикрывается.

День начался с поисков потенциальных клиентов. Крутиться было не на чем. У Андреевны дела шли не лучше. Одна Света не унывала. Потряхивая кульками, без устали учила народ уму — разуму. Особенно доставалось представителям национальных меньшинств. Отдельные члены с разрешения чиновников из администраций и ментов не уставали возводить между государственными домами с учреждениями, в неприкосновенных парках, непривычные глазу вигвамы. Когда в Калуге держали плененного Шамиля со свитой, калужане бегали смотреть сквозь щели забора, как из кувшинов подмываются его бабы. Интересно, что в бани не ходили. Теперь через навороты такого не увидишь. На рынке гортанная ругань по русски закладывала уши, плевки шлепались под ноги. Очистки, огрызки фруктов, бумажки толстым слоем покрывали проходы на базаре, по городу, преподнося пример местным оболтусам, по развитию недалеко ушедшим. В бытность молодым поколесил по Кавказу. В населенных пунктах никто из туристов не думал бросить на землю пачку от сигарет, окурок, банановую шкурку. Мы бы швыряли, нас заставляли уважать землю, на которую приехали.

— О чем шепчешься сам с собой? — толкнула в плечо Андреевна. — Не повело, часом? Мужчина еще видный. Не Татьяна, другая подберет. Видишь, распогаживается? Скоро опять в отпуск собираться.

— Какой отпуск, — встряхнулся я. — Денег на пропитание не хватает.

— Работай. Второй клиент на базар подался. С Таней вы разбежались, голова должна быть свободной. Или еще какая проблема?

— Появилась, мать бы ее…, - я помялся, не решаясь рассказать. — В подъезде, уже на новой квартире, свила гнездо кодла из парней лет по восемнадцать — двадцать. Сообщил ребятам с ментами, те хмыкнули, мол, куда деваться по дождливой погоде. Будь начеку. Парни курят на площадке выше. Когда вожусь с замком, действий не предпринимают. Здороваться стали.

— Спроси, из чьих квартир. Может, в гости приходят. Родители не пускают, крутятся в подъезде.

— Знаешь нынешнюю молодежь, пошлют, что хочешь, то и делай.

— Обязательно прознай. Или проверь с ребятами.

— Подстраховался бы, кабы молодцы не носились по деревням за овощами с фруктами, — отодвигаясь к бочонку, пробурчал я. — Хрен доищешься.

Подошел клиент с «евриками». Сиреневая пятисотка одной бумажкой. Цифра «пятьсот» меняет цвет от голубого до фиолетового и черного. На вид купюра простоватенькая. Мост, ячейки жилого дома, окна. Рисунки живописными назвать нельзя, скорее, начерчены в графическом стиле. На переднем плане кусочек фольги с выдавленной цифрой. Полоса, водяной знак. Евро принесла лет за шестьдесят женщина, с любопытством рассматривавшая меня. Наверное, угнали в Германию девочкой, теперь немцы решили замолить перед ней и другими подобными бедолагами прошлые грехи. Я прикидывал, по сколько взять валюту, чтобы и женщину не обидеть, и самому заработать.

— Чего мнешься? — первой нарушила молчание она. — Товарищ, работавший на этом месте, взял пятьдесят евро по тридцать рублей. Сказал, так берут все менялы.

— Проверял на вшивость, — с облегчением вздохнул я. — Сейчас чего не подделывают. Копировальной техники навалом.

— Я получила тысячу семьсот евро за то, что девочкой угнали в Германию, мы помогали пышнотелой фрау по хозяйству, — объяснила женщина. — Когда объявились наши войска, отправили снова на родину.

— Туго вам пришлось, — посочувствовал я.

— Не сладко оказалось здесь, когда заставили разбирать руины, приноравливаться к токарному станку, точить оболочку для мин, — не согласилась дама. — Там мы старались наводить порядок в меру сил, нянчили ребенка по очереди. В стране Советов нам, детям, выдавали буханку хлеба, немного крупы с картошкой, там баловали наваристым супом, на второе перепадало и мясо. Поэтому, когда война закончилась, начались новые аресты с расстрелами. И дети, и солдаты увидели, как люди живут. Как жить нужно.

— Вы еврейка? — спросил я.

— Почему вы решили? — опешила бывшая служанка.

— Слишком откровенно говорите о немецком плене, вернее, о рабстве… Русские так не могут. Они привыкли молчать, как при крепостном праве, отмененном Александром Вторым.

— Я не еврейка. И рабом быть не желаю, — женщина вскинула седую голову. — Спасибо Германии за сочувствие к нам, выжившим в том аде. Советская власть считала нас предателями.

— Родина такая, — усмехнулся я, поражаясь, как долго помнит человек уважительное отношение пусть даже врага.

Ни слова не сказав, женщина направилась ко входу в базар. Глядя вслед, я подумал, что лагерей она не избежала. Великий виолончелист Мстислав Ростропович обратил внимание русской нации на то, что побежденный народ-немцы — живут лучше, чем существуем мы, его победители. Как с гуся вода. Появились разговоры, что послевоенной Германии помогла подняться с коленей богатая Америка. Вместо устаревших станков завезла новое оборудование. Зато мы взамен механизмов с ременной тягой поставили экспроприированные из Третьего Рейха станки, в то время, как мир шагнул дальше. И пахали на немецких добросовестных пахарях до перестройки.

Возле трамвайных путей расположился табор азербайджанцев. Менты, забывая о собранных деньгах, заставляли занести товар вовнутрь базара. С криками, проклятьями, торговцы перемещались в указанное место, чтобы через пару часов вновь раскидаться по стальным ниткам. Внимание привлек нечесаный пацан лет четырнадцати с вывернутыми губами. Подняв корзину с помидорами, он стал посреди рельсов, не обращая внимания на осипшие звонки идущей от вокзала трамвайной пары. Наконец, водитель, женщина в повязанном в стиле тридцатых годов платке, высунулась в дверь, понесла на родном языке «тупорылого чурку». И завязалась обычная перепалка, каких за день наберется не одна и не две. По движениям рук пацана можно было понять, что он предлагал водителю объехать торговое место. Мнение поддержала одна из «наших» четырнадцатилетних дурех в брюках в обтяжку. Люди смеялись, крутили пальцами возле виска. Но пацан, видимо, всерьез решил, что железный тихоход способен его обкружить. Тогда водитель звякнул звонком, пополз по рельсам. Подскочивший азербайджанец постарше столкнул пацана с путей, погрозив кулаком той же вагоновожатой.