Две тысячи первый год мы встречали у Татьяны. Стол ломился от угощений. Маленькую лепту внес и я. Было неудобно чувствовать себя начитанным, поэтому больше прислушивался к разговорам. Татьяна веселилась, припоминала школьные годы, как на одном из вечеров спела песню «Я первый ученик среди ребят…». В классе четвертом я тоже пропагандировал это опровержение зазнайке, утверждавшему, что он отличник. У Тани случай был обратный.

Так же был Новый год. С песней предоставили право выступить мальчику с нормальным голосом. Тане же хотелось отличиться. Слух у нее отсутствовал напрочь, к сцене не подпускали. Когда объявили номер, она поднялась на возвышение, спряталась за елку. Как только баян заиграл, высунулась и закричала: «Я первый ученик…». Ее пытались согнать с подиума, но она уворачивалась. И догорланила мелодию до конца под воплями одноклассников с другими учениками. После дала схватить себя учительнице, получить внушение сквозь смех взрослой тети.

Повеселились в очередной раз и сидевшие вокруг. Молодежь начала собираться на танцы, взрослые продолжили застолье. И Таня припала к рюмке, уговоры не действовали. Мы поругались, по настоящему. Теща ушла в спальню. Я настроился уехать домой. С Военведа до площади Ленина путь представился нелегким. Тем более, по дорвавшемуся до спиртных припасов городу. С превеликой неохотой отправился отдыхать. Утром, за чашкой кофе, наступило шаткое перемирие.

Прошли новогодние кувыркания обнищавшего народа, столетиями ждущего, когда с неба начнет сыпаться манна небесная. Она просыпалась всегда, правда, для подсуетившихся, прибравших к рукам ведущие отрасли народного хозяйства. Акции «Газпрома» с трудом одолели стойку в четырнадцать рублей пятьдесят копеек. На этом рубеже замерзли, по предположениям специалистов, на долгие месяцы. Шла война между добытчиками и посредниками — поставщиками газа населению. Зато доллар поднимался вверх, перешагнув тридцати рублевый рубеж. Я снова оказался в пролете. Ни денег на раскрутку, ни роста на рынке ценных бумаг. В который раз приходилось признаваться, что любые достижения доставались большой кровью. Как пометили при рождении, чтобы не вылезал из толпы, довольствовался тем, что Бог послал. Мне этого было мало. Тянуть с отдачей долга не имело смысла. Выбрав день, я сдал акции, потеряв две тысячи долларов. Пять тысяч зеленых за два месяца, не считая влетов по мелочи. Лучшего придумать невозможно. Ни банковских счетов, ни в мешках по углам денег не было. С учетом цепочки с несколькими безделушками, которыми пытался загладить оттяжку с отдачей баксов, на руках шелестело несколько соток. Надо было раскручиваться по новой. Я кидался на всякое, что сулило принести доход. Дома работы тоже было невпроворот. С перетаскиванием телефона Татьяна выручить не сумела, несмотря на связи. Железную дверь поставил без ее участия, хотя и там были знакомые. Еще раз предложил разойтись. Она прибегала все равно. Тогда на рынке я снял тридцатилетнюю риэлтершу из агентства по недвижимости. До поездки ко мне та пританцовывала в изрядном подпитии, когда взял шкалик «Смирновской» с пачкой сигарет, едва не расклеилась совсем. По дороге, и уже дома, раскинувшись на диване в чем мать родила, риэлтерша не уставала удивляться, с какого бодуна поперлась с неизвестным мужчиной неизвестно куда. Но в постели мы поработали на славу. Я словно отомстил Татьяне за скрытность, за частые выезды на места возведения пивных ларьков с магазинами недалеко от газовых труб. Доходы не интересовали, душила жаба, что со слесарем — газовиком делилась всем, от меня утаивала даже незначительное. Когда узнал еще на старой квартире, что любовник подкатывает на «мерсе» к месту бывшей работы, то испытал не ревность, а чувство неприятного раздражения.

Через день после проведенной с молоденькой бабенкой ночи Татьяна пришла. На кухне не рассосался запах сигаретного дыма, окурки виднелись и в мусорном ведре. Я не собирался выносить его. Пусть будет как есть. Проскользнув в спальню, любовница покрутила изящным носиком:

— На кухне смрад, постель не так застелена. Кого-то притаскивал? Чего отворачиваешься?

— Разве не видно? — отмахнулся я.

— Чувствуется. Но… ты не похож на других.

— Я тебя предупреждал.

— Все равно сомневаюсь. Думаю, что заходил твой друг Сэм, с которым пил, потом бросили. Как он поживает, сын растет?

— Куда ему деваться, — отвернулся я. Чем больше будешь убеждать, тем меньше начнет верить. — Молчаливый и угрюмый как отец — казак. Да еще мать армянка.

— Вот видишь, заглядывал Сэм. А ты пытался доказать, что приводил женщину. Я разонравилась совсем?

— Нравишься по прежнему, я пришелся не ко двору. Да и не старался я найти с твоими домашними точки соприкосновения, выдвигал им в пику свой характер.

— Поэтому и живешь один.

— Поэтому никому не мешаю, помогая родным в меру возможностей.

— Лучше бы жил с семьей. Из тебя вышел бы прекрасный воспитатель, хранитель домашнего уюта. Я говорю не то?

— Если нет за спиной тайн, отношения хорошие, то правда. Но стоит подать повод к недоверию, о продолжении личного участия речи не идет. Обиды прощать не могу. А это качество в жизни считается главным.

— Не прощаешь моего прошлого?

— Не только.

— Сама себе его не прощаю…

И все-таки разрыв произошел. Еще долго Татьяна звонила, справляясь о делах, здоровье. Я отвечал, не зазывая в гости. В квартире по неделям стала задерживаться риэлтерша, молодайка без морщин на лице, без седых волос в прическе. Не зацикленная на семейном гнезде, с широким кругозором современная бабенка. Единственный недостаток — частые выпивки и курение сигарет одну за другой. Снова женщина спасла от женщины, действуя как громоотвод. Но, странно, когда Татьяна перестала приходить, начала отдаляться и риэлтерша. Она словно выполнила наложенную кем-то миссию.

На базаре все оставалось по прежнему. Бакс зафиксировался на отметке в тридцать один рубль, зато евро рванула вверх. Вскоре она перегнала доллар. Валюту приносили люди, во время войны побывавшие в Германии в качестве рабочей силы. Навара было побольше, но смущала нестабильность. Сегодня за евро давали тридцать два рубля, на другой день невозможно сбагрить по тридцать. Валютчики подстраховывались, занижая сумму покупки до предела. Золото после девальвации в девяносто восьмом году рубля, как несли мало, так приносили все меньше. Гривны появлялись летом, когда начиналась пора отпусков. Полуостров Крым по прежнему пользовался спросом, в основном, из-за низких цен. Заработки стали не те, да многим идти было некуда. Из — за ограбления я перестал таскать сумку с книгами, оставляя руки свободными. Понимал, сейчас как раз и следует пополнить бюджет. Но масла в огонь подлил товарищ в черном пальто с черной рубашкой, взявшийся интересоваться, отстегиваю ли я бабки ментам, или пристроился на дурнячка, прикрывшись именем писателя с торговлей книгами. После одного из разговоров, снова заметил у входа в рынок двух пацанов. А качок наезжал. Наверное, принял меня за отбившегося от стада барана. Ощущение беспомощности коробило, вызывая желание покончить с наездами раз и навсегда. Но на место первого придет стадо других. Зло имеет право на вечность, как и его противоположность — добро.

— Говоришь, писатель? — обрабатывал меня качок. — А кто поверит, что отстегиваешь мусорам за обмен валюты?

— Кто сказал, что я желаю, чтобы верили? — сознавая, что с буграми мышц не справиться, перекашивал я рот на сторону. — Мне лично насрать на тех, кто хочет думать по другому.

— Хамишь, товарищ, — угинал голову представитель криминального мирка, видимо, контролирующий отвоеванный у ментов свой участок пастбища. Обритая башка с бесцветными глазами, прущая напролом дурная сила, вызывали ненависть, желание оглушить отморозка, увидеть беспомощным.

— Есть бригадир. Слетай и проясни ситуацию, — чтобы закончить разговор, не выдерживал я. — Тогда легче будет поговорить, об чем пожелаешь.

— Я знаю вашего пастуха. Побазарим, никуда не денемся, — пообещал качок.