Димка лежит и смотрит на меня. Лицо спокойное. Только под одеялом Димка очень толстый. Он вдруг начинает говорить торопясь:

– Помнишь, Сашка, ты всегда смеялся, мол, куда это люди спешат, мол, эта спешка не доведёт до добра. А оказывается, спешить надо, потому что люди боятся, что всё, что хотят и могут сделать они, сделают другие, а кому хочется быть просто наблюдателем? Зрители бывают только в кино, а в жизни зрителей нет... И потому... Съезди туда... к ней... к девочке этой... конечно, если она необходима тебе... Только жалеть её не надо, она, жалость эта, ей страшнее позора. А мы только и умеем по голове гладить да нос платком утирать. Жалеть труднее, чем ненавидеть... Плюнь на всё: судилась – не судилась. Хорошие люди поймут, а плохие в глаза никогда ничего не скажут, потому что боятся. Ну что молчишь? Это и есть все три выхода..,

И я рассказал о свидании с Таней.

Думал, приеду к ней, поговорим по душам и уеду – всё очень просто. Приехал. Авторитетные товарищи удивились моей наивности и добродушно напомнили время отправления ближайшего автобуса. Я вернулся ни с чем. Но не растерялся.

Впервые в жизни я вспомнил хорошую пробивную систему – «знакомство», когда-то она называлась «блат». Но я решил: к чёрту принципы. Подключил двух бывших своих одноклассников, сейчас юристов, а также начальника милиции нашего города – папашу моей ученицы. Но самая беспокойная и черновая работа легла на мои плечи. Я ездил в тот город и другие места. Говорил с суровыми и вежливыми товарищами, подписывал одни и собирал подписи под другими бумажками…

И вот я в комнате. У одной стены, во всю длину, скамейка, похожая на вокзальную. На скамейке сижу я. Напротив – канцелярский стол. За ним пожилая седая женщина, усталое доброе лицо. Женщина что-то пишет. Слева - два окна. На них фигурные решётки: полукольца, через которые снизу вверх проходят лучи. Даже здесь дизайн! Справа – обитая дерматином дверь. За моей спиной, за стеной, мягко стучит машинка. Женщина смотрит на часы, двумя пальцами устало вытирает глаза от висков к переносице и начинает равнодушно объяснять, что можно, что нельзя, что продолжительность свидания – час, почему – час.

– А вот оставить вас наедине не могу,– добавляет она, словно извиняясь.

И тут вошла Таня.

– Здравствуйте, – тихо сказала она.

Женщина ответила ей кивком головы, показала рукой на меня и снова обратилась к своим бумагам. Таня села на противоположном конце скамейки, села, опустив лицо, зажав руки между колен. Скромная провинившаяся девочка. Я кашлянул и сказал почему-то торжественно:

– Таня, у нас – час.

– Я знаю, – глухо ответила она, глядя в пол.

– Танюша, видишь ли... я вот приехал... узнать приехал...

– Я знаю… как я здесь живу? Я здесь хорошо живу.

– Я не об этом.

Таня выпрямляется и медленно поворачивает ко мне лицо. Глаза огромные. А ресницы, как оправа, не дают выкатиться слезам, и говорит Таня тихо, вполголоса с придыханием:

– Саша, я всё... понимаю... Адрес свой оставь... только адрес... Ничего не говори... Я посмотрю на тебя... и уйду.

И она смотрит на меня. А я не могу смотреть в её глаза, заплаканные глаза, они мёртвые, холодные, безмолвные. Таня опускает голову и отворачивается.

Женщина встала, взяла несколько листков и, продолжая внимательно читать их, вышла из комнаты. Таня бросилась ко мне.

– Сашенька, миленький, Сашенька, прости меня (она вот, моя маленькая Танька). – Мне немного прибавили, Сашенька. Я скоро вернусь. Ты позовёшь, и я буду приезжать к тебе... Когда захочешь...

Вошла женщина. Уже без бумаг. Таня испуганно отшатнулась от меня и отодвинулась подальше. Но женщина даже не взглянула на нас, уютно уселась за свой стол, пододвинула другие бумаги, взяла толстый красный карандаш, сделала пометки, вздохнула, отбросила карандаш, посмотрела на меня, на Таню и строго сказала:

– Татьяна, ты не знаешь, как трудно было Александру Николаевичу добиться разрешения на ваше свидание. Но вот он здесь. У вас очень мало времени. Вспомни самое главное. А слёзы – не главное.

Таня улыбнулась. Встала. Быстро поцеловала меня в щёку и выбежала из комнаты. Где-то тяжело хлопнула дверь. Я машинально глянул на часы. Мы были вместе четыре минуты. Женщина откидывается на спинку стула и с усмешкой говорит:

– Всё правильно, Татьяна, она такая. Адрес свой оставьте - передам. Поймите и простите её. Она больше не придёт. Реветь где-нибудь будет до ночи. А вы думали, у нас людоеды, гангстеры сидят? Обыкновенные девчонки, только несчастные от своей глупости...

Я молча киваю головой...

Димка внимательно слушает меня, иногда улыбается и тоже кивает головой...

Марта сказала, что умер он в ту же ночь, в половине четвёртого.

ПИСЬМО

«Здравствуй, дорогой Саша. С Новым годом тебя. Желаю всего самого хорошего. Пусть исполнится. Я очень и искренне хочу этого. Саша, не мучай меня ни любовью, ни добротой своей. Собака хоть руку может лизнуть своему хозяину в благодарность. А я и этого не могу.

Я знаю своё место на земле, и мне ли выбирать? И ещё.

Саша, ты добрый, порядочный человек, и потому даже если встретишь другую женщину, то не сможешь просто так отмахнуться от меня. Сашенька, и не надо. Лучше потом, когда меня выпустят. Мне легче будет. Если есть на свете ты, твой Димка, Тюльпан, бородач, мой друг Володька, значит, есть и ещё много хороших людей, и я не могу пропасть.

До свидания. Пиши. Целую. Таня».

Я вложил письмо в конверт. Опустил во внутренний карман пиджака и спокойно (они должны это видеть и понять, что спокойно) закурил. Сейчас я услышу самое откровенное, самое беспощадное. Что скажут когда-то потом и другие люди – пустяки.

Марта смотрит в окно, курит. Володя, наклонив голову к плечу, рассеянно стучит пальцами по столу и тихо напевает… Это он вторит мелодии «Карлсон», которая слышится сверху. Там новогодний банкет в апогее, аж люстра дрожит.

Если уж вызывать огонь на себя, то самого мощного калибра. Успел подумать, что сейчас даже ужасный фейерверк над Хиросимой – огонь далеко не главного калибра, значит, и от меня ничего не останется. Я говорю, выделяя каждое слово:

– Вот... что пишет... моя... жена.

Марта пожимает плечами и с удивлением спрашивает.

– Я так понимаю: ты сейчас обнародовал отрывок из неизвестной нам истории? А нельзя ли её всю или хотя бы историю главного героя.

– Пожалуйста, – согласился я. Подробно рассказываю жизнь Тани.

В четырёх словах о ночи в тумане («Она стала моей женой»). В трех словах о моём отношении к Тане («Я люблю её»).

После моего рассказа в комнате ничего не изменилось. Марта смотрит в окно, курит. Володя стучит пальцами по столу, но напевает уже «Мираж». Люстра не успокоилась.

Я выпиваю рюмку коньяка. Первый залп должна сделать Марта. Так и есть. Она резко оборачивается и, обхватив руками плечи, словно ей холодно, озабоченно говорит:

– Слушай, туда, наверное, кроме писем и посылки можно отправлять, и, может быть, разрешают что-то вроде свиданий. Ты узнай.

Володя кончает петь, трогает свои очки и усмехается:

– Обязательно узнай. Должны же мы увидеть свою родственницу.

- Ты! – кричу я. – Успокойся! При любом варианте твоя репутация не пострадает!

– Это ты успокойся. Сядь, «добрый, порядочный человек». Ты же не можешь нам запретить с ней познакомиться. Во-первых, давай сюда конверт. Во-вторых: теперь это не только твоё дело. Правда, Марта?

– Спрашиваешь! Володя, он же несерьёзный мужик. Она приедет через год или когда там, а у него ничего нет, а у неё откуда? Спит он на каком-то диване, одна тарелка, одна вилка, зато рюмок – набор на двенадцать персон. Жмот. У него же на книжке скоро третий ноль появится... Будешь писать ей, лирику не разводи, поближе к земле. Для женщины это очень серьёзный разговор. Мы-то знаем, на чём жизнь стоит, именно стоит, а не качается... Сашка, ты чего?.. Ты думал, мы предадим тебя?... Ну чего ты... как маленький...