— Пьяный, что с него возьмешь! — шепотом пискнула мышь. — Весь насквозь вином пропитался. Как-то раз я сунулась было посмотреть, что там внутри, так потом насилу до дому добрела…

— В вине — истина! — зычно изрек бочонок. — А применительно к данному случаю истина в том, что на дне у меня оставался осадок, вот эта недотепа и напробовалась… Давайте-ка лучше поспим, братцы мои. Вразумите Кату, и пошли все на боковую…

В бочонке отозвалось эхо, но негромко, едва слышно, и чем-то оно напоминало сонный храп.

— Уже спит! — с завистью вздохнула кастрюля. — Самое милое дело: либо спит, либо пьян в стельку. Трезвым я его и не видела…

— Видела, не видела! — ворчливо перебила ее телега. — Хватит болтать попусту. Мы должны решить: останется здесь Ката или ей подыскивать себе другое место.

— Верно! — шевельнулся щербатый топор, и на солому тонкой пыльцой посыпалась ржавчина. — Коса — родственная душа — правильно высказалась. Подсекай там, где дерево надломилось и стружками не крошится. Но, конечно, следует учитывать и место, и обстоятельства… Кстати, речь шла о каких-то смягчающих обстоятельствах…

— Беда в том, — осела крыша, и все балки заскрипели, — что Ката сидит хвостом к двери, и тут хоть стог соломы войди в сарай, она не заметит.

— Я развернусь головой к двери, если мне будет позволено остаться, — очень тихо кудахтнула старая курица.

— Ты смотри на меня, Ката, — негромко отозвалась одна из балок, та, которая находилась над дверью и поддерживала матицу, — я всегда отмечаю перемены во внешнем мире. Когда светит солнце, по мне движутся тени, а если погода пасмурная, то, случается, и покряхтываю. Да оно и не удивительно, если подумать, какую тяжесть мне приходится на себе выдерживать.

— Я буду очень внимательна, — кивала головой Ката. — Обещаю вам: больше этого не повторится…

— Ну и хитрюга эта старая курица! — грабли ядовито осклабили в ухмылке свои немногие уцелевшие зубья. — Рассуждает так, будто мы ее уже простили. А между тем я…

— Может быть, вначале выскажусь я? — вмешалась телега. — По праву моего почтенного возраста и положения, какое я занимала в прежней жизни…

— Выслушаем телегу! — прогудел ветерок в тыкве.

— Что ж, выслушаем, хотя у нее одного колеса не хватает! — Это замечание, конечно, принадлежало граблям.

— Зато она свет повидала! — сердито блеснул отвал плуга. — И четвертого колеса в трудах, а не в безделье лишилась. Конечно, труд труду рознь, иные всю жизнь только и знали, что навоз сгребать да разный мусор…

— Опять поехали, кто в лес, кто по дрова! — насмешливо присвистнула коса. — А граблям бы следовало помнить, что их черед — за мною. Всегда так было — и на жнивье, и на покосе. Но вот навозом попрекать нечего: что бы грабли ни сгребали, а трудом занимались. Кому другому, а уж плугу ли не знать, что добрый навоз для хлеба на вес золота ценится…

— Ну, Ката, видно, до тебя очередь так и не дойдет! — тихонько пискнула мышь. — Теперь, судя по всему, придется выслушать лекцию о пользе навоза…

— Мышь права! — весьма раздраженно скрипнула телега. — Нам надо решать, как поступить с Катой… Одно только хочу добавить: четвертое колесо у меня сломалось из-за того, что бондарь обманул моего старика-хозяина. «Обод поставил ясеневый, он прочнее железа, ему сносу не будет!» — уверял мошенник, потому как знал, что хозяин к старости стал слаб глазами. А дерево было вовсе не ясень, а бук, да и тот не на горе вырос. Вот колесо и получилось хлипкое, точно у бузины сердцевина. А потом… Ката, ты никак спишь?

— Что ты, какое там «спишь»! — встрепенулась старая курица. — Просто я, по вашему велению, повернулась головой к двери, и свет прямо в глаза бьет.

— Хотя под такую сказку и уснуть не мудрено, — у грабель от широкой ухмылки чуть зубья не выпали. — Трогательная сказочка о четвертом колесе, которого, видно, и впрямь не хватает.

— У меня и нет в нем нужды! Я свою службу с честью отслужила и теперь могу себе роздых позволить.

— Верно, верно! — согласно кивала Ката.

— А теперь обращаюсь я ко всем вам: как вы считаете, принимая во внимание смягчающие обстоятельства, может ли Ката и впредь оставаться с нами?

— Конечно, может! — качнулись грабли под порывом ветра. — Иной раз сболтнешь лишнего, да оно и не удивительно: наше дело — сгребать все, что под зубья попадется, будь то сено, солома, навоз или мыслишки какие завалящие… Пусть себе остается Ката, если, конечно, другие не против.

— Мне кажется, все не против! — скрипнула телега. — Значит, Ката останется здесь, если ее вместе с крышей ветром не унесет. Быть непогоде!

— Это я мог бы предсказать еще вчера, — засуетился паук, укрепляя нити паутины. — Сети мои провисли, а при такой влажности грозы не миновать — это каждому пауку известно…

— Спите спокойно! — скрипнула крыша. — Грозы бояться — крышей не бывать… К тому же я — не буковой породы, на меня акации не пожалели. А ты, ветерок, смотри не лопни от натуги. Лягушке сроду не стать коровой, как она ни надувайся…

Еще несколько часов назад стоял дивный, погожий денек, а сейчас на всю округу обрушилась разбушевавшаяся весенняя гроза.

До дождя, правда, еще дело не дошло, но ветер неистовствовал вовсю, деревья жалобно стонали, опасаясь за свои набухшие почки, стог воинственно встопорщился потревоженными соломинами, и где-то по двору побрякивая катался печной горшок, подстегиваемый насмешливым улюлюканьем ветра.

Воздух затуманился от взметнувшейся кверху пыли, где-то неподалеку ветер хлопал чердачной дверцей, а та каждый раз судорожно всхлипывала.

В последнюю минуту запыхавшись прилетел воробей.

— Ух, как я торопился поспеть до дождя!..

Воробьиха не удостоила его ответом, но по глазам ее видно было, что вслед за бурей, бушующей снаружи, надлежит ожидать бури семейной.

Ветер временами врывался в сарай. Ката в таких случаях норовила еще плотнее прижаться к соломе, пиджак испуганно раскачивался из стороны в сторону, опасаясь, как бы ветром его не сорвало с гвоздя, и лишь тыква-цедилка весело перекликалась с ветром да бочонок гулко выводил какую-то старую, как мир, песню о винограднике, горе и любви…

— Э-гей, подружка! — с гиканьем обращался он к цедилке, когда в него особенно сильно задувал ветер. — Хоть и воровка ты была отменная, а все же я тебя любил! Стоило тебе, бывало, нырнуть в мое вино по самую твою длинную шею, и дело обязательно кончалось весельем и песнями. Давай, ветерок, задувай веселей во все щели-дырки, а то без тебя я как без голоса! Да и ты у меня внутри покрутишься — потише станешь.

— Так точно-с!.. — раскатисто пел в бочонке ветер и, пошатываясь из стороны в сторону, выбирался назад через трещину, распространяя вокруг приятный запах виноградной мезги.

— Будто стоишь во дворе у корчмы! — мечтательно скрипнула телега.

— Будто идет пир после убоя свиньи! — шевельнулось старое корыто, в котором прежде обдавали кипятком свиную тушу.

Даже осы и те загудели в гнезде у балки.

— Откуда этот приятный запах? — колыхались под потолком крохотные тени. — Обычно так пахнет во время сбора винограда.

— Алкоголь он и есть алкоголь! — осклабились грабли. — Что в нем можно найти хорошего?

— Глупости! — гневно загремел бочонок. — Тут и находить нечего, надо его просто любить, и вся недолга. Когда мое вино подходило к концу, то всех заедала черная тоска. Подвал затихал и так широко зевал от скуки, что впору было выкатиться из него наружу. Зато после сбора винограда, когда во мне поспевало вино, хозяин увивался вокруг меня как блаженный… Но конечно, та радость шла не от алкоголя, а от вина! От аромата, который рождается из сахара и солнечных лучей, из соков земли и света неба, из плавного течения дней и ночей, из благоухания цветов и плодов… Алкоголь вредит лишь тем, кто меры не знает; тогда он и в желудке бесчинствует, и в голове колобродит.

— Итак, запомните: не алкоголь, а вино! Чистое, доброе вино, душу согревающее и сердца примиряющее. Пейте, покуда приятно, и никакого вреда вам не будет… Поверите ли, в нашем подвале никогда не случалось пьяной ругани, криков, драк, зато сколько бывало задушевных бесед, умных разговоров, сколько песен старинных пелось, даже мышь, и та вылезала послушать, и никто ее не трогал: такой нерушимый мир и согласие витали под сводами.