Стражники были нужны для другого.

Они методично выворачивали карманы и отбирали деньги, приговаривая при этом, что негоже простолюдинам сидеть в казино. Они перегружали на пустые телеги бочки и ящики, подбирали с брезентов половину того, что на них лежало, выгребали из закромов половину имеющегося – или сколько получится.

А что им оставалось? Ведь никто из всей свиты не обладал ни чудесным даром делать подарки, ни способностью получать их.

Спейсен вышел из дома. Сегодня, в выходной, по телевизору абсолютно нечего было смотреть – сплошные оргиастические шоу извращенцев. В последнее время их стали показывать всё чаще – психологи, психотерапевты и психиатры, словно сговорившись, хором утверждали, что с маниями лучше всего бороться, потакая им. Тогда, дескать, они быстренько дойдут до своего финального развития – потому что дальше некуда – и самоликвидируются.

И вообще, говорили они, человек должен быть свободен. Можно делать всё, что не ущемляет свободы другого человека.

Долгая пропаганда дала свои плоды: люди пустились во все тяжкие.

Куда делись те буколические времена, когда хозяева с гордостью показывали, как их четвероногие питомцы ходят на задних лапах, на передних лапах, прыгают на одной ножке (и не по причине отсутствия остальных!), катаются клубком (речь идет не о ёжиках), делают стойку на языке и на ушах. Теперь они показывали совсем иное…

К сожалению, описать всё, проделываемое ими на экране (хозяевами вкупе со своими питомцами), нет никакой возможности. И не потому, что не поддаётся никакому описанию. Но даже если бы и поддалось, цензура всё равно не пропустила бы ни одного, пусть даже и в пока что свободной печати. Что поделаешь: законы консервативнее окружающей действительности, и если порнография запрещена, ею лучше не заниматься. Извращения – другое дело. То есть заниматься ими не возбранялось, а вот описывать – нельзя было.

Тем более что для абсолютного большинства извращений в лексиконе человечества пока не имеется необходимых слов – может быть потому, что те, кто занимаются извращениями, не лингвисты, а занимающиеся лингвисты настолько сильно поглощены процессом, что вербализировать свои действия не могут.

Словом, по телевизору смотреть было решительно нечего.

Но и на улицах города плакаты и бегущая стереоскопическая реклама навязчиво предлагали массу всяческих индивидуальных развратов и развратных групповух:

«Я люблю вас своим «фордом»«: последняя модель автомобиля на фоне размазанных по асфальту кишок.

«Покупайте собачьи фаллоимитаторы!»

«США изнасиловали Мексику».

«Наши фаллические авианосцы входят во влагалище Персидского залива».

Спейсен шёл и с презрительной усмешкой отвергал многочисленные заманухи всех цветов и оттенков.

– Вы этого ещё не пробовали! – неслось со всех сторон. – Только наше сексуальное извращение запомнится вам всерьёз и надолго!

И рекламировали, рекламировали, рекламировали – от секс-кузнечиков до секс-слонов.

– Мухи, мухи, мухи! – доносилось с другой стороны. – Их жужжание разбудит в вас самые низменные инстинкты. А шевеление лапок и трепетание крылышек даст незабываемые ощущения!

– Да, в мире слишком много соблазнов, – вздохнул Спейсен, и добавил: – чтобы им подчиняться.

И снова пошёл своей дорогой, отрицательно покачивая головой из стороны в сторону. Как ни странно, это неуловимое движение легко отметало в стороны торговцев разрешёнными извращениями.

Однако через несколько минут такого хождения к Спейсену прицепился элегантно одетый патлатый джентльмен.

– Я понял вас! – громогласно провозгласил он, пытаясь ухватить Спейсена за пуговицу, которых у того не было. – Я тоже ловлю кайф, всё отвергая!

Но не успел развить свою теорию, так как был оттеснён и перехвачен толстушкой, ведущей на поводке двух страусов: она проповедовала орнитофилию.

На перекрёстке Спейсена остановила небольшая толпа: люди окружили стоящего на невысоком постаменте малоопрятного гражданина, обнимающего себя и ласкающегося во всех доступных местах. Пообок стоял его приятель и давал необходимые пояснения:

– Внутри него живёт женщина! Она скрыта в нём полностью, снаружи видны лишь её руки. Это не себялюбие, это высшая форма двухкомпонентной любви.

– А мне показалось совсем иное, – пробурчал Спейсен и добавил во всеуслышание: – Лучше бы она ему бельё постирала! Раз руки на месте…

Ответа он не услышал, должно быть, его не нашлось.

Спейсен спешил за город. Но он никогда не пользовался муниципальным транспортом: общеизвестно, что вход и выход в любое средство передвижения, равно как и проезд на них, символизирует собой определённую форму предоргастических колебаний. Особенно это заметно при поездках в метро, когда поезд то и дело ныряет в тоннель или выныривает из него. То же наблюдается и в наземном транспорте при проезде под мостами, акведуками, трубопроводами, пешеходными переходами, и при движении по узким улицам. По широким, впрочем, тоже.

А извращений подобного рода Спейсен не любил. У него была совершенно другая страсть.

Миновав пригородные посёлки, и стараясь не заглядываться на происходящее на лужайках перед, около и за домами – чтобы не пригласили поучаствовать, – Спейсен углубился в зелёную зону.

Здесь его некоторое время донимало жалобное блеяние козочек и овечек, мычание коров и телят, ржание лошадей и какие-то вообще невообразимые стоны, крики и уханья, производимые, несомненно, людьми.

Но постепенно стихли и звуки. Даже пчёлы и шмели, некоторое время жужжащие над ухом, отстали. А ведь в их жужжании, если прислушаться, тоже можно уловить скрытый сексуальный смысл.

Спейсен зашёл уже слишком далеко. Так далеко от города – хотелось верить ему – не заходил, кроме него, никто.

Оставалось пройти совсем немного. Спейсен решил сделать небольшой крюк и выйти на излюбленное место с другой стороны – чтобы сбить со следа возможных преследователей. Вуайеризм процветал, а Спейсену не хотелось, чтобы кто-то узнал его тайну.

И потому он был неприятно поражён, когда, выйдя на полянку, на которой ни разу не был, хотя та находилась совсем недалеко от заветного места, – обнаружил на ней лежащего лицом вниз абсолютно голого парня. Производимые телодвижения, казалось, не оставляли ни малейшего сомнения в происходящем. И всё же…

Ведь каждый день появлялись всё новые извращения. Что, если это – одно из них?

– Что ты здесь делаешь? – презрительно спросил Спейсен.

Парень неторопливо поднялся, поправил сбившийся на затылок золочёный шлем, и горделиво указал на уходящее вглубь земли отверстие. Оттуда поднимался поток тёплого воздуха.

– Я – Зевс! – царственным басом произнёс он. – А Гея – моя жена!

Спейсен усмехнулся и ничего не сказал. Только вновь подумал:

«Извращенцы!» – и, сторонясь, бочком миновал лже-Зевса, продолжающего вглядываться в уходящее на неведомую глубину отверстие..

Быстро темнело. На небе загорались первые звёзды, смущённо перемигиваясь, точно они стыдились наблюдать за тем, что вытворяют люди на земле. Чернота неба усиливалась.

Спейсен остановился у заросшего мягкой травой холма.

«А вдруг наверху кто-то есть?» – с тревогой подумал он.

Но на холме никого не оказалось, холм оставался девственно чист.

Спейсен поднялся на самую вершину, разделся догола, лёг на спину и раскинул руки.

На него стремительно падала Вселенная…

Монстр оживал. Его многочисленные щупальца мелко подёргивались, переползали с места на место, как бы существуя самостоятельной жизнью. Сама огромная туша пока не трогалась с места – силы Зова было недостаточно, чтобы привести её в движение.

Но вот всколыхнулась и она, ощутив где-то рядом наличие человеческого существа, в голове которого находилось самое привлекательное, самое приятное, самое вкусное, что только есть на свете – мозг. Причём мозг с набором энцефалочастот, как нельзя лучше подходящих для внедрения и развития. Мощности приближающегося излучения хватило бы на всё.