Ограниченность и непоследовательность «крестьянской демократии», ее буржуазное содержание были от него скрыты иллюзией борьбы за патриархальное общежитие независимых равных земледельцев, свободное от гнета социального неравенства, от деспотии помещичье-буржуазной государственной власти и классовой вражды.
Революционное для того времени требование крестьянской земельной собственности Толстой рассматривал и как барьер для желающих «направить ее (Россию. — С. Р.) на путь капитализма и фабричного производства»44, и как защиту от Колупаевых и Разуваевых.
Толстой был далек от понимания того, что осуществление его «программы» открыло бы дорогу капиталистическому развитию, господству в деревне кулака-хищника. Он не понимал, что «пытаться спасти крестьянство защитой мелкого хозяйства и мелкой собственности от натиска капитализма значило бы бесполезно задерживать общественное развитие, обманывать крестьянина иллюзией возможного и при капитализме благосостояния»45.
Утопические представления о смысле и целях освободительной борьбы заслоняли писателю возможность найти единственно правильный путь к претворению в жизнь его страстной мечты о свободном от эксплуатации и принуждения демократическом общественном строе.
Искания большого художника, бесстрашно желавшего «дойти до корня», но остававшегося «апатичным... к той всемирной освободительной борьбе, которую ведет международный социалистический пролетариат»46, отмечены подлинным трагизмом.
Создавшаяся в России своеобразная социально-политическая обстановка требовала соединения борьбы за демократию с борьбой за социализм. Толстой этого не видел и не сознавал, поэтому так трудна, противоречива и непоследовательна была его защита демократических идеалов.
О трагедии исканий писателя свидетельствуют замечательные строки его Дневника: «Мы все — и это не сравнение, а почти описание действительности — вырастаем и воспитываемся в разбойничьем гнезде, и только когда вырастем и оглядимся, то понимаем, где мы и чем мы пользуемся. И вот тут-то начинаются различные отношения к этому положению: одни пристают к разбойникам и грабят, другие думают, что они не виноваты, если только пользуются грабежом, не одобряя его и даже стараясь прекратить его, третьи возмущаются и хотят разрушить гнездо, но они слабы и их мало. — Что же надо делать?»47
Толстой страстно и искренне хотел полного и основательного уничтожения ненавистного «разбойничьего гнезда», поэтому с такой неутомимой настойчивостью искал ответа на вопрос «что делать?», волновавший многие поколения передовых русских людей.
Не веря в способность масс насилием, с оружием в руках изменить материальные основы общества, отрицая и не признавая политических форм борьбы, Толстой ищет иного «выхода», иной дороги к «доброму порядку», основанному на «разумном согласии и любви». Революционным действиям он противопоставляет философию непротивления злу насилием, политической деятельности — воспитание человеческой личности, живущей по евангельскому принципу: «Поступай с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобой», социалистическим идеям — «новое» религиозное мировоззрение.
Таким образом, проблема общественного переустройства в концепции писателя превращается в чисто этическую проблему. «Действительное улучшение в жизни людей может произойти только от улучшения самих людей»48, — повторяет он в письме к И. М. Трегубову свою излюбленную мысль. Воспитание, формирование сознания человека в духе христианских идеалов представляется Толстому путем к изменению общественной жизни. Он в это время особенно много размышляет над проблемами воспитания и даже не раз высказывает желание написать книгу о воспитании с изложением своих педагогических взглядов. Толстой полагал, что воспитанный на новых началах человек, отрешившийся от эгоистического своекорыстия, подымется на такую нравственную высоту, при которой замена старого порядка новым произойдет безболезненно и без социальных взрывов.
Отрицание революций, вооруженной борьбы привело Толстого к ложной теории «мирной революции», осуществляющей прогресс истории путем преображения человеческого ума и сердца. «Главное дело для вас и для всякого человека всегда и теперь, — убеждал он одного из своих корреспондентов, Н. К. Ченцова, — в том, чтобы выработать в себе такое мировоззрение, такую веру, при которых нельзя бы было делать дурных поступков»49.
Но в идеалистической концепции Толстого «дурным поступком» считалось как служба в государственных учреждениях, армии, исполнение должности старосты, полицейского исправника, налогового инспектора и т. д., так и «устройство стачек» и «революционные попытки». Призывы к неучастию в правительственном аппарате, к отказу от воинской повинности, к неподчинению начальству совмещались у него с отрицанием организованной политической борьбы, примирением с социальными бедствиями и жизненными невзгодами.
Противоречия идейной системы писателя отчетливо выступают в его письмах о кишиневском погроме. Толстой был потрясен кровавыми событиями в Кишиневе, зверствами черносотенцев. Он ни минуты не сомневался, что «настоящим виновником» кишиневских событий является «правительство со своим одуряющим и фанатизирующим людей духовенством и с своей разбойнической шайкой чиновников»50. Но тут же он предлагал жертвам бороться со своими палачами «доброй жизнью, исключающей не только всякое насилие над ближними, но и участие в насилии»51, то есть к смирению, к покорности — моральному воздействию на врага.
Однако сам Толстой своим искусством, с его остро обличительным содержанием, страстной общественной критикой и своими гневными публицистическими статьями, направленными против язв и пороков самодержавно-крепостнической Росси, фактически опровергал и разрушал философию пассивного отстранения от «зла».
Критика Толстым официальной церкви и догматического христианства, разоблачение им церковных институтов, которые — как показывал Толстой — выражают интересы господствующих классов, способствовала распространению антиправительственных идей, «доставляла ценный материал для просвещения передовых классов»52. Обличение им православия, духовенства, церковных канонов и догматов, которые освящали порабощение и угнетение трудящихся, подтачивало помещичий строй. Вот почему в дни революционного подъема правительство, встревоженное «еретической» проповедью знаменитого писателя, отлучило его от церкви. По инициативе Победоносцева и с благословения Николая II синод приказал предать имя Льва Толстого, «еретика и вероотступника», «проклятию и анафеме».
«Чиновники в рясах», «жандармы во Христе» просчитались. Демонстрация сочувствия опальному писателю, многочисленные письма и приветствия с разных концов России и из-за границы говорили о том, что Толстой в глазах общественности приобрел ореол политического борца, жертвы своих высоких и гуманных демократических убеждений. Поток приветствий, полученных «от сановников до простых рабочих», был так велик, что Толстой счел нужным отозваться специальным письмом, посланным в редакции газет. В этом письме он подчеркнул, что направленные против него действия царских холопов имели совсем иной результат, чем они рассчитывали. «Сочувствие, высказанное мне, — иронически писал он, — я приписываю не столько значению своей деятельности, сколько остроумию и благовременности постановления св. Синода»53.
44
Т. 73, стр. 238.
45
В. И. Ленин
, Соч., т. 4, стр. 396.46
Там же
, т. 16, стр. 295,47
Т. 54, стр. 82.
48
Т. 74, стр. 247.
49
Т. 73, стр. 302.
50
Т. 74, стр. 107—108.
51
Там же
, стр. 108.52
В. И. Ленин
, Соч., т. 17, стр. 32.53
Т. 73, стр. 50.