Через много-много лет, вспоминая молодые годы, Шаховской свел все основания их молодых исканий в одно — в нераздельность личного и общественного: «В числе источников житейской и научной правды мы ставили выше всего нравственные начала, подчиняя им все остальные. Я думаю, что эта наша индивидуальная черта имеет, однако, и национальный корень в форме признания полного единства жизни в противовес дуализму и всяческому рассечению жизненных и познавательных процессов»¹².

Хорошо это или плохо, но им, как всей русской интеллигенции, в высшей степени свойственны особая цельность и чувство вины или культура греха, когда регулятором поведения становится чувство личной виновности за несовершенство окружающего мира. Интеллигент испытывал нравственную ответственность не перед людьми, что мало, а перед Богом, перед совестью, пытаясь превратить высшие истины в непосредственное руководство поведением и в нравственный императив.

Не надо думать, будто образовалось нечто вроде монашеской общины или формальной партии. Никакого устава, кроме общих убеждений, не существовало. Был чисто душевный союз, скрепленный не внешними средствами, не дисциплиной и подчинением какому-либо уставу. Кодекс поведения диктовался общим настроением.

Конечно, некоторые идеи коммунизации быта, опрощения, вегетарианского питания и тому подобные признаки регламентации бродили в их кружке и горячо обсуждались. Их сторонником были Шаховской и до некоторой степени молодые Ольденбурга, Сергей и Шурочка. У них и свадьба была необычная, «без фраков». То есть без всяких никому не нужных затрат.

Первым противником крайностей выступал как раз Вернадский. Мы недаром отвели ему роль холодного рассудка и здравого смысла Шахвербурга. Он вел себя уже как сложившийся ученый. А исследователь, в особенности натуралист, сталкивается с великой сложностью мира, его непознанностью и с опасностью простых решений. И если, конечно, ученый честный, он всегда сомневается в правильности своих умозаключений. Для него сомнение — не обессиливающая скованность или разъедающий скепсис, а верификация, творческая сила, уравновешивающая устремления духа.

Вернадский противостоял восторженной увлеченности Шаховского и коммунальным порывам Сергея Ольденбурга. Мы живем среди родных и близких, говорил он. Зачем же причинять боль любящим нас людям непонятными для них новшествами? Нужно направлять усилия на создание духовного единства, но не на внешние признаки. Ничего внешнего, никаких знаков, символов и отличий, только душевное расположение друг к другу. Для чего мы постигали науки? Неужели для того, чтобы кормиться трудом своих рук?

Все общие моральные правила, думал он и писал так в одном из писем 1886 года, не существуют как общие, а только в индивидуальном преломлении. Люди разные, и, руководствуясь общим правилом, нужно найти особенное, свое их проявление.

Без сомнения, если братство не осталось пустым звуком и обыкновенной историей, случавшейся с десятками и сотнями молодых кружков, но живым и нерасторжимым союзом на всю их жизнь, то оно обязано этим уму и проницательности Вернадского. Его интуиция предостерегала: главная опасность любых союзов — не недостаток единства, а, наоборот, слишком близкое единение, нарушение индивидуальной невидимой границы, внутри которой человеку хорошо. Не вражьи силы губят союзы и коммуны, напротив, в борьбе с внешними препятствиями они крепнут, консолидируются. Будучи же предоставленными сами себе, они гибнут от чрезмерного сближения и регламентации, стесняющей личную свободу.

Дело! Дело! Непременно такое, твердил Шаховской, которое имело бы общий, высший смысл, которое сближало бы и возвышало. Но какое? Не то же, какое избрал вскоре Сергей Крыжановский, принявший чиновничью должность товарища прокурора. Но и не такое, что избрали для себя радикалы в синих очках и малороссийских рубахах, то есть ликвидация зла путем уничтожения «злых» людей. Отношение к злу, осознает это человек или нет, — всегда главный вопрос его общественной позиции. Что с ним, так сказать, делать? Выхватив меч, броситься на Кощея Бессмертного или терпеливо искать иглу, на кончике которой спрятана его гибель?

Братство выбрало не лобовую атаку. Оно находилось в естественной оппозиции к существующему строю, тем более что наступили годы, когда, по выражению поэта, над Россией «Победоносцев распростер свои совиные крыла». Самодержавие двигалось не к либерализации, а к укреплению «полицейского усмотрения». Семейная традиция Вернадского, к примеру, тоже звала к естественной оппозиции. Бороться со злом, но как?

Они выбрали не кустарно-революционный, а окультуривающий путь, поиски иголки. Не обращать как бы внимания, не выражать эмоций по поводу зла и не уничтожать его носителей. Только положительное строительство культуры. Служить народу знаниями, способствовать просвещению его, а уж он сам найдет способы улучшить свое экономическое и нравственное состояние.

Все «проклятые вопросы» русской жизни, если поразмыслить непредвзято, могут быть решены только одним путем: повышением умственного и нравственного уровня народа. Да, это очень медленный путь. Путь неторопливой стрижки газонов и окультуривания почвы. Но все рецепты быстрого переустройства будут только воспроизводить наличный уровень отношений, соответствующий уровню образованности людей.

Да, просвещение требует не единовременного порыва, не громкого трибунного героизма, а долгого дыхания и выносливости для большой дистанции.

Еще в университете, раньше, чем образовалось братство, бурный Краснов, который ему сочувствовал, но не мог к нему примкнуть из-за своих дальних поездок, закружил всех идеей кружка по народной литературе. На собраниях НЛО-клуба он увлек всех лозунгом «отечествоведения» — делать короткие доклады: кто что видел. Затем формулировал простую задачу — изучить, какие книги нужны народу, как вообще поставлено дело книжное в городах и весях, и способствовать его развитию.

Вернадский обстоятельно проговаривает идею наедине с собой: «Необходимость народной литературы чувствуется всеми нами. Только тогда, когда то, что добыто трудом немногих, станет добычей всех, только тогда возможно наилучшее развитие масс. Приступая к составлению кружка по инициативе Краснова для улучшения и изучения народной литературы, надо подумать, как повести себя к этому кружку. Краснов прямо хочет приступить к действию. Шаховской бьет на изучение. <…>

Я полагаю, что наш кружок должен:

1. Ознакомиться и следить в общих чертах за тем, что сделано и делается для народного образования у нас на Руси.

2. Ознакомиться с народной литературой.

3. Ознакомиться с главными чертами народного образования в Западной Европе, какова школа масс во Франции, читальни в Галиции и т. п.

4. Быть au courant правительственных мероприятий о школах.

5. Ознакомиться с тем, что больше всего нравится народу, и организацией продажи и народными библиотеками (кажется, есть в Царстве Польском).

Но кроме того, должно попытаться устроить библиотеку книг по этому предмету, а также рано или поздно приступить как к писанию, так и пополнению библиотеки»¹³.

Забегая вперед надо сказать, что на удивление эта программа, в сущности, выполнялась им и его друзьями в течение почти всей жизни. Даже в советское время, когда всякая инициатива пресекалась идеологическими властями. Менялись только формы.

Ликвидация неграмотности населения тоже не прошла без них. Федор Ольденбург всю жизнь трудился на ниве земского просвещения, служил завучем или, как тогда называлось, педагогом в учительской семинарии в Твери. Федор Ольденбург и Шаховской выпустили книгу о всеобщем начальном образовании, где доказывали его осуществимость не под министерским, а под земским управлением.

Можно сказать, что именно эта просветительская программа и вся потом школьная деятельность Вернадского и его братьев тоже не миновали могучего влияния Льва Толстого. Именно он, насаждая школы вокруг Ясной Поляны, выпуская потом на этом опыте педагогический журнал, обнаружил и обобщил свое главное наблюдение. Оказалось, что существовавшие народные казенные школы (и обучение грамоте Церковью) поставлены из рук вон плохо, дети не хотят в них учиться и остаются функционально неграмотными. Зато его школы, где преподавали студенты, крестьянские дети посещали охотно, изо всех сил старались научиться грамоте. Значит, понял Толстой, только общество добровольными усилиями способно двинуть вперед дело просвещения. Мы увидим в дальнейшем, как эта простая толстовская мысль претворилась в жизнь в масштабе всей страны.