— На, только не спеши глотать, а то и не узнаешь, что это за штука такая — колбаса.

Наконец дождались порожняка на Брянск. Грузились в вагон без крыши — в таких перевозят уголь. Пришлось бы помучиться: борта высокие, лезть по железным скобам неудобно, тяжело, с ношей за плечами — вдвойне. Помогла цыганка, та, что плясала у воинского эшелона. У нее барахла не было, только небольшой узелок.

В вагоне она устроилась рядом с ними.

— Я гляжу, вы одни, голуби, — сказала она певуче с чуть улавливаемым акцентом. — И я одна. Будем вместе, ладно?

Велик пожал плечами с притворным равнодушием.

— Места не купленные — где сидешь, там и твое.

На самом же деле ему было лестно, что вот такой интересный человек — взрослая красивая плясунья-цыганка попросилась к ним. Да и удобно — выяснилось, что она тоже едет до Навли, значит, и выгрузиться поможет, да и в дороге мало ли что может случиться — со взрослым надежнее.

К вечеру, уже в пути, пошел дождь. Толстые косые струи серебристо сверкали в лучах заходящего солнца.

— Как красиво, — сказала Милица — так звали цыганку.

Она спрятала свои густые черные волосы под жакетку, сняв ее с себя и накинув на голову. В темной глубине ее глаз как будто бушевала гроза — там время от времени вспыхивали молнии.

Велик тревожно отвел взгляд — эта бушующая глубина невольно засасывала.

— Красиво-то оно красиво, — озабоченно нахмурившись, откликнулся он, — только как бы нам без харчей не остаться. — И прикрыл собой сумку, где были хлеб и мука.

— Маня, подвигайся ко мне под жакетку, — позвала Милица.

Манюшка отчужденно отодвинулась.

— Не глиняная — не размоюсь.

Милица глянула на нее удивленно, но ничего не сказала.

Когда дождь кончился, сели ужинать. У Милицы в узелке нашлись четыре вареные картошины, и она выложила их на общий стол. Взамен Велик дал ей кусочек свиной тушенки. Хлебушко у каждого был свой.

— Что ж ты у солдат не взяла? — спросил Велик. — Стеснительность напала? А там здоровый сверток был!

— Харчей я всегда добуду. Я ведь цыганка. Погадаю на ручке — дадут чего-нибудь. А солдатам я не за плату танцевала… Эх, голубь, — вздохнула она. — Как побываешь на самом краю жизни да заглянешь туда, за этот край, дорожить ею начинаешь в сто раз больше. Они мне жизнь вернули — неужто для них станцевать жалко?

— Ты… у немцев побывала?

— Где я только, голубь, не побывала… Нас — весь табор — захватили недалеко от Карачева. — Стало уже совсем темно, лица ее не было видно, и только по паузам, которые она делала иногда, пытаясь справиться с волнением, и по вздрагивающему голосу можно было представить, что оно выражало.

— Больных и старых постреляли сразу, — рассказывала Милица, — а остальных погнали… Взять с собой ничего не дали, идти было легко. Трудно досталось, у кого грудные и совсем маленькие дети были. Все помогали им нести, но основное все-таки выпало им. Нас торопили, подгоняли прикладами, и скоро мы еле тащили ноги. У Нонки мальчик двухлетний запросился до ветру, она кое-как объяснила конвоиру, и он разрешил, а когда Данилко присел, подошел и стукнул его по головке прикладом. Мальчик так и ткнулся носом в землю. Нонка закричала и кинулась к нему, а немец полоснул по ней из автомата. Она упала рядом с сыном и задергалась. Так и остались лежать на картофельном поле голова к голове.

Потом, когда уже солнце покатилось вниз, застрелили Василия. У него еще в детстве высохла нога, и ее отрезали, он ходил на костыле. Целый день он скакал среди своих, не отставая, но видно было все же, как ему трудно: весь скособочился, взмок, голова мотается, как пришитая нитками. Наконец он начал отставать. К нему подбежал конвоир. Василий порывался объяснить ему, что так, мол, и так, на костыле трудно угнаться за всеми, но солдат только засмеялся и вскинул автомат. Тогда Василий закричал: «Ах ты, подлый человек!» — и ударил немца костылем. Тот начал стрелять из автомата и долго расстреливал Василия, уже лежачего…

— Во мне все спеклось. Я поняла, что не выдержу, если еще кого-нибудь начнут убивать, брошусь на конвоира. Я бы и бросилась, но рядом со мной шли мать, брат и сестра. Удерживало, что они вот будут видеть, как меня убивают, и вдруг тоже бросятся под пули.

Вечером цыган пригнали в какую-то деревню, закрыли в коровнике. Коров там давно не было, а вот навоз остался. Он, правда, высох, стал трухлявым, но все равно воздух был спертый, вонючий.

Ночью Милица сказала матери, чтобы она помогла ей закопаться в навоз: она решила рискнуть.

«Что ты? — испугалась мать. — Ведь считали, когда загоняли в сарай».

«Пусть ищут. Найдут — их счастье, убьют. Все равно ведь смерть. Не завтра, так послезавтра. А может, и не найдут».

Мать заплакала, но отговаривать не стала: что она могла пообещать взамен? Вырыли глубокую яму у дальней стены, и мать засыпала Милицу навозом. Для дыхания оставили щелку.

— Всю ночь я пролежала без сна, стиснутая со всех сторон — ни повернуться, ни даже пошевелиться. Время от времени все же накатывала дрема, и тут же начинал сниться один и тот же сон: будто меня, живую, заколотили в гроб и закапывают. Вот сейчас кинут последнюю лопату и уйдут, и я останусь одна — в могиле, навсегда. Я вся напрягалась, чтобы крикнуть, и просыпалась. Так снова и снова.

Рано утром всех выгнали, наверно, пересчитали, потому что двое немцев вернулись в коровник, долго ходили, тыкали ножами в навоз и стреляли. Потом все стихло. Я еще долго лежала, полумертвая, боялась громко вздохнуть и пошевелиться: а вдруг они оставили кого-нибудь из своих?

Милица надолго замолчала. В разных местах в вагоне слышались разговоры, храп. Громко стучали колеса. Вверху мерцали неподвижные звезды, и оттого, что они были неподвижны, казалось, что и вагон стоит на месте и непонятно почему громыхает.

Манюшка уже спала, а может, просто затаилась, приткнувшись к Великову боку. Ему было неудобно от тяжести ее тела, и он осторожно отстранил ее и стал укладывать головой на сумку. Девочка вдруг проснулась, захныкала и стала цепляться за него.

— Ну, чего ты, чего? — нагнувшись к ее лицу, зашептал Велик.

Пришло на память, как он перед ужином на какой-то остановке бегал за кипятком. Воды он набрал, но к составу поспел, когда тот уже тронулся. Лезть на ходу на свою верхотуру было опасно, и Велик вскочил на тормозную площадку. Когда он на следующей остановке вернулся к своим, Милица встретила его просветленным: «Ох, ну слава богу!», Манюшка же отвернулась, чтобы скрыть слезы на глазах. Он заметил их мимолетным взглядом и не стал вдумываться, отчего они, да и вообще не собирался, но сейчас, вспомнив, вдруг понял ее боль и слезы.

— Тут я, тут, — прошептал он ей в ухо смущенно-сердито и погладил по волосам — благо, никто не мог видеть.

Под сырой одеждой становилось знобко. Велик ежился и начал уж постукивать зубами. Зябкая дрожь его прорвалась и в голосе, когда он спросил Милицу, что же было дальше.

— Да ты ж замерз! — воскликнула девушка, обняла его и прижала к себе.

У него кровь бросилась в лицо и защекотало в горле. Он хотел отстраниться и… не хотел. От нее потекло живое тепло. Чтобы отвлечь его от неловкости, она заговорила ему в ухо, быстро, без пауз:

— Эх, голубь, эти три года в моей жизни перетянут все остальные. Меня прятали по деревням. В чужих погребах и на чердаках я досыта нахлебалась одиночества и сиротства. Как-то полицаи дознались, что я хоронюсь в деревне, оцепили ее и пошли по хатам с обыском. Хозяйка заскочила ко мне на чердак, трусится вся: «Прости, милая, только, сама понимаешь, — у меня трое маленьких, жалко их».

Ну что ей оставалось? Слезла и пошла огородом к коноплянику. Надежды никакой уже не было, поэтому шла открыто, да и схорониться-то негде было — начало лета, картошка еще только взошла. И вышла Милица на полицая, он в коноплянике лежал в засаде. Наверно, из-за того, что она так свободно шла и одета была во все мужское, он и не встревожился. Ну, идет пацан, пугну, мол, и ладно. Показывает: садись сюда, передо мной. И тут ее как будто кто толкнул под бок: дескать, есть надежда, последняя, только не медли и не думай, что дальше. Милица подошла, села, где он показал, и сразу пальцы на его шее раз — и замкнула, винтовку — она лежала рядом — ногой подальше, а сама — всем телом на него. Хорошо — несильный мужик попался… Потом пробралась подальше от тех мест…