— А сам?..

— Ничего, дальше пошел, в рукопашной отлично орудовал. Потом потолковал я с ним — охотник, сибиряк. Я его к медали «За отвагу» представил. Слушай, — не переводя духа, продолжал Белянкин, — сверни мне цигарку, одной рукой еще не научился. — Он подал мне кисет, обрывок газеты. Я неумело — сам не курил — свернул ему цигарку, дал прикурить.

— Сильно ранило? — Я показал взглядом на забинтованную руку.

— Ну, какая это рана, — блаженствуя в клубах табачного дыма, усмехнулся Белянкин. — Вот в детстве я с разбегу на борону упал, а борона лежала кверху зубьями — вот это были раны, как будто в меня вот из этой штуки, — он тряхнул плечом, на котором висел немецкий автомат, — в упор очередь выпустили…

— Брось ты это оружие, Михаил Васильевич, — сказал я. — Толку от него чуть.

— Легко сказать «брось». А что получу взамен?

— Вот. — Я сиял с плеча автомат ППШ. — И бой сильнее и очередь длиннее.

— Ну, спасибо, Иван Никонович, уважил. — Белянкин, улыбаясь, погладил блестевшее цевье, приклад, диск.

В это время из соседнего помещения вышел сержант-радист.

— Товарищ майор, — обратился он ко мне, — вам шифровка из штаба армии.

Я взял расшифрованный текст: «Подполковнику Мошляку…»

— Товарищ сержант, — строго сказал я, — вы что-то напутали. Я майор, а здесь «подполковник».

Сержант заулыбался.

— Все точно, товарищ майор, то есть товарищ подполковник… Что передали, то я и расшифровал…

Уже понимая, что сержант не ошибся, я быстро пробежал глазами текст.

Командующий армией приказывал мне с 18 часов вступить в командование 106-й стрелковой бригадой.

Не в силах что-либо сказать, я протянул радиограмму Белянкину.

Он прочитал и заулыбался точно так же, как сержант-радист.

— Поздравляю, Иван Никонович! — Он обнял меня, похлопал по спине. — Тяжела, конечно, шапка Мономаха, но выдюжишь. — Он закинул на плечо ППШ. — Ладно, я пойду, у тебя сейчас работы сверх головы…

— Стоп! — Я загородил выход из блиндажа. — Властью командира бригады я вам, товарищ начальник политотдела, категорически запрещаю ходить в атаку без крайней на то необходимости.

— Ну, не ожидал от тебя, — проворчал Белянкин. — Две минуты без пяти секунд, как стал комбригом, и уже власть показываешь…

— Я серьезно, Михаил Васильевич. Не заставляй меня прибегать к крайним мерам. Кстати, политработа запущена, бойцы дня четыре газет не видели, не знают положения на фронтах…

— Ясно, товарищ подполковник. Вот это деловой разговор, все будет исправлено, — сказал Белянкин.

На КП поминутно звонили телефоны, комбаты докладывали о положении на своих участках. Отбил очередную, седьмую, атаку 1-й батальон. Постарался артдивизион Баслыка, который я направил для поддержки левого фланга. Комбаты Слюсаренко и Бардин доложили, что на их участках атаки затихают.

Мне не давала покоя мысль о свежей танковой дивизии, которую противник якобы развертывает против нас. Вызвал заместителя начальника штаба по разведке.

— Из каких источников известно, что немцы выдвигают против бригады свежую танковую дивизию?

— Это данные агентурной разведки.

— Штаб армии в курсе?

— Да.

— Сегодня же ночью организуйте поиск. К утру доставьте «языка», чем раньше, тем лучше, и предпочтительно штабного офицера.

— Постараемся, товарищ подполковник.

Откуда он успел узнать, что мне присвоено очередное звание? На петлицах-то у меня все еще две шпалы. Впрочем, на то он и разведчик, чтобы все узнавать раньше других.

День был на исходе. Опускались сумерки. Ординарец включил электрическую лампочку, питавшуюся от аккумулятора. Пришел Дорошенко.

— Поздравляю, Иван Никонович, с повышением. От своего телефониста узнал. Солдатский телеграф работает безотказно. — Он сел на топчан, устало ссутулился, опустив тяжелые руки между колен. Ни дать ни взять — крестьянин, вдоволь намаявшийся на пахоте. — Можно вроде бы и отдохнуть, подвести итоги. У фрицев сейчас по расписанию ужин и сон…

Только он успел произнести эти слова, как залп необыкновенной силы потряс стены блиндажа. С Дорошенко всю усталость будто рукой сняло.

— Эх, сглазил! — с досадой сказал он.

Задребезжал телефон. Докладывал Бисярин — теперь он стал начальником штаба бригады.

— Иван Никонович, противник обстреливает наши боевые порядки. Огонь ведут не менее ста орудий. Наибольшая интенсивность огня на участке третьего батальона…

— Ясно! — Я положил трубку и обратился к Дорошенко: — Немедленно все уцелевшие орудия — на участок третьего батальона.

— Откроем другие участки, — засомневался майор.

— Третий батальон ослаблен больше всех, без мощной артиллерийской поддержки не выстоит. Другие участки в случае чего прикроет дивизион Баслыка. Сейчас попрошу поддержки у штаба армии.

— Хорошо. Разрешите выполнять?

— Действуйте. — Дорошенко вышел. — Соедините меня со штабом армии, — приказал я телефонисту.

Услышал в трубке знакомый рокочущий бас командарма:

— Слушаю, комбриг. Что у вас?

Я доложил обстановку.

— Эге, значит, немцы решили воевать и ночью.

По голосу командующего я чувствовал, что он говорит с улыбкой. С чего бы это? Меня обескуражил шутливый тон командарма. До шуток ли тут, когда вот-вот на бригаду ринется целая танковая дивизия, а это сотня танков!..

Я высказал командующему свои опасения и попросил пополнить нашу противотанковую артиллерию хотя бы еще одним дивизионом, а для поддержки контратак дать танковый батальон.

— Хитрец вы, Иван Никонович, — сказал генерал, — знаете, что молодым командирам не принято отказывать в помощи. Не будем нарушать традицию — к утру получите артиллерийскую поддержку и десять танков. А пока обходитесь маневрированием по фронту. И не нервничайте. Вряд ли противник на ночь глядя бросит в атаку танковую дивизию. Не выгодно ему. В темноте танки окажутся на положении слепых кутят. Ну, желаю успеха!

Только положил трубку, зазуммерил другой телефон. Дорошенко доложил, что пушки заняли огневые позиции на участке 3-го батальона. А еще через несколько минут комбат-3 старший политрук Слюсаренко сообщил: противник атакует. У меня словно гора свалилась с плеч — правильно определил направление главного удара, теперь есть чем встретить фашистов.

Совсем стемнело, когда я узнал, что атака отбита. На поле боя воцарилась тишина. Вышел из блиндажа. Ночь звездная, безлунная. Белесая лента Млечного Пути надвое разделила черный полог неба. Передний край противника обозначался, как всегда, взлетающими ракетами. Временами то там, то тут стучал пулемет и нити трассирующих пуль прошивали ничейное пространство.

На сегодня, кажется, выдохся противник, можно и отдохнуть. Оставив на НП дежурного, я отправился в свой блиндаж соснуть. Снял пропыленную верхнюю одежду, лег на топчан, но сон почему-то не шел. Сегодня я принял бригаду, получил очередное звание. Как тут не радоваться и не волноваться! Я человек военный, и для меня, как для всякого военного, присвоение очередного звания, назначение на более высокую должность есть знак доверия начальников, признание за тобой определенных заслуг. Но ответственность… Ее нелегкий груз, который я уже ощущал на своих плечах, сводил на нет все приятные эмоции, связанные с повышением.

Не шел из головы полковник Юдкевич. Я подумал, что так до сих пор и не понял этого человека. Многое в нем было для меня загадкой. В тылу и потом, в первый день боя, когда бригада продвигалась вперед, пытаясь прорваться к Болхову, он был энергичен, деятелен, требователен к подчиненным. Но наступление захлебнулось, бригада перешла к обороне, гитлеровцы навалились большими силами, потери в батальонах росли, с утра до вечера над боевыми порядками висели «юнкерсы». В этой обстановке прежде всего приходилось думать о том, чтобы как-то продержаться, не допустить прорыва противника. И тут Юдкевич неузнаваемо изменился. Появилась в нем какая-то вялость, будто он перенес тяжелую болезнь. Отчего это? Ведь в создавшейся обстановке важно было отбить все атаки противника, не допустить прорыва фронта. Но этого, видно, не смог понять командир бригады…