Обстановка накалялась. Гитлеровцы, конечно, не замедлят развить успех на правом фланге. Я вызвал Могилевцева. Его 184-й полк уже вышел к Матусову и завязал бой. Немцы не любили ночных боев, старались избегать их, но на сей раз все атаки полка противник сумел отбить. Днем гитлеровцы контратаковали, кое-где вклинились в нашу оборону и начали охватывать полк Могилевцева с флангов. А главная беда — у полка кончались боеприпасы.

Могилевцев понимал, что отходить нельзя, что, отступив, он подставит под удар врага движущиеся вслед за его полком по единственной мало-мальски сносной дороге второй эшелон нашей дивизии и другие части корпуса, а также обозы.

У Грозова между тем обстановка разрядилась. Не сумев сбить полк с позиций и понеся ощутимые потери, гитлеровцы прекратили контратаки. Я приказал Михаилу Трофимовичу помочь 184-му полку.

— Поможем, — заверил подполковник. — Выдвигаю для удара во фланг второй батальон.

Я сидел на своем НП как на иголках. Отвечаешь за боевые действия всей дивизии, а поля боя не видишь, а если и видишь, так с наблюдательного пункта. Конкретные тактические решения, связанные с действиями полка, батальона, роты, от которых в конечном счете и зависит исход локального боя, принять не можешь. Тут уж приходится доверять решениям подчиненных, потому что на месте им виднее.

На улице уже стемнело, когда наконец Могилевцев доложил:

— Совместным ударом батальона Данько и сто восемьдесят четвертого полка противник отброшен. Полк ворвался в Матусово, но понес большие потери. Ввожу в бой взвод охраны штаба и разведвзвод.

Весь следующий день 182-й полк, развивая успех 2-го батальона Героя Советского Союза капитана Данько, продолжал громить противника. Днем Матусово было полностью очищено от врага.

Продолжать наступление 184-му полку мешала хорошо укрепленная высота. За нею по берегу речушки раскинулась деревня. Могилевцев решил провести разведку боем, чтобы узнать силы противника, установить расположение его огневых средств.

Война многому научила командный состав. Усовершенствовалась тактика, повысились требования к командирам. Теперь в чести были лишь те из них, которые стремились победить малой кровью, в соответствии с конкретной обстановкой проявляли собственную инициативу. Такими были большинство комбатов 62-й гвардейской стрелковой дивизии.

Разведку боем Могилевцев поручил провести 2-му батальону Героя Советского Союза капитана Асташина.

Прежде чем начать бой, Асташин выслал ночью разведку. Прощупав передний край обороны противника, разведчики доложили, что левый фланг гитлеровцев слабо насыщен огневыми средствами. Асташин решил дерзнуть: не просто провести разведку боем, а захватить высоту.

Одну роту командир батальона перебросил на левый фланг гитлеровцев и при поддержке артиллерии двинул ее в атаку, приказав создавать как можно больше шума.

Решив, что русские обнаружили слабость левого фланга и двинулись на прорыв, гитлеровцы перебросили туда основную часть пехоты, минометные и артиллерийские батареи. Бой на левом фланге разгорался все сильнее. А главные силы батальона между тем без единого выстрела подошли к высоте и неожиданно для врага ворвались в его траншею. Схватка длилась считанные минуты. Правофланговые подразделения немцев скатились с высоты. На левом фланге фашистские солдаты, увидев русских у себя в тылу, побросали пушки, минометы и в панике бежали. Высоту батальон взял почти без потерь.

Но Асташин не удовлетворился этим. Вражеские солдаты бежали с горы к деревне, не пытаясь залечь, окопаться, даже не отстреливаясь, и комбат решил продолжить наступление.

— Вперед, за мной! — скомандовал он и, строча из автомата по бегущим немцам, бросился вниз по склону.

Перемахнув речку, на плечах противника батальон Асташина ворвался в деревню.

Мы прорвали первую полосу обороны противника на южном крыле корсунь-шевченковского выступа. Дальше дело пошло веселее. Дивизия продвигалась на северо-запад, сбивая заслоны врага, блокируя и уничтожая отдельные очаги сопротивления. Несмотря на распутицу, мы проходили в сутки по десять-пятнадцать километров.

Перед второй полосой обороны противника 62-й дивизии предстояло захватить крупный опорный пункт гитлеровцев — село Бурты. Оно раскинулось на небольшой высотке, с трех сторон опоясанной болотистой низиной. В бинокль на склонах высоты просматривались три траншеи, соединенные ходами сообщения.

По данным разведки, в Буртах стоял батальон пехоты немцев, а весь участок оборонялся полком.

Ведя бой за Бурты, мы решали второстепенную задачу — оттягивали силы противника с направления главного удара, который войска 4-й гвардейской армии наносили в пяти-шести километрах западнее.

Вечером к Буртам подтянулись подразделения 184-го полка и заняли исходные позиции. Штаб дивизии расположился в небольшой деревушке, в трех-четырех километрах от передовой.

Я отправился в отведенную мне хату в центре деревни. Тьма — хоть глаз выколи. Адъютант Смирнов (моего прежнего адъютанта Морозова ранило) освещал дорогу фонариком, но я все же ухитрился дважды провалиться в глубокую колдобину и весь вымок. В хате нас встретила женщина лет сорока пяти. Звали ее Анной Максимовной. Она захлопотала около натопленной печки. Есть я не хотел, попросил лишь кипятку. Адъютант заварил в котелке чаю, выложил сахар, банку варенья, хлеб, тушенку. Пригласили к столу и хозяйку.

Она застеснялась и как-то скорбно потупила взгляд.

— Садитесь, пожалуйста, — поддержал меня Смирнов. — И сынка своего приглашайте.

Женщина промолчала, но, налив себе стакан чаю, присела к столу на краешек стула.

Адъютант поднялся, приоткрыл дверь в соседнюю комнату:

— А ты что, Костя? Иди чай пить.

Я не расслышал ответа Кости. Вернувшись к столу, Смирнов усмехнулся:

— Гордый парень…

Смирнов уже побывал в этой хате сегодня. Дорогой он мне рассказал, что у хозяйки есть сын лет восемнадцати.

— Хозяин-то где? На фронте, наверное? — спросил я женщину.

Она замялась, глаза наполнились слезами.

Вдруг дверь соседней комнаты распахнулась, и на пороге вырос юноша с бледным скуластым лицом. Гневный взгляд пария будто прожигал насквозь:

— Полицай вин — вот хто… С хрицами тикал… и нэ батько вин мне, запомнитэ, мамо… Нэма в мини батьки! — Голос Кости дрожал от волнения, обиды и гнева.

По щекам Анны Максимовны текли слезы, она не вытирала их, сидела, ссутулившись, перед нетронутым стаканом чаю.

Много всякого повидал я за три без малого года войны, но такого… Я понимал трагедию, разбившую эту семью, истерзавшую души представших передо мной людей. Мне вдруг до физической боли стало жалко юного Костю. Ведь он считал, что жизнь его сломана из-за отца, что удел его отныне — всеобщее презрение.

— Ты, Костя, вот что, присядь-ка к столу, — сказал я и придвинул стул.

После некоторого колебания он сел. Я налил ему чаю, подал сахар.

— Спасибо, — буркнул он, — не мне радяньский хлиб-цукор исты.

— Ты комсомолец?

— А як же? С сорок первого року.

— Как же твой батько в полицаи угодил? Кулак, что ли, бывший?

— Та ни, колхозники мы, Воронцы хфамилия, — торопливо заговорила вдруг Анна Максимовна. — В сорок первом роки, в июле, узяли Петро у Червону Армию. Чериз мисяц — нимцы прийшлы. А неделька минула — и мий чоловик явився. Одежа гражданска, сам босый, говорить, выходил из окружения… А Ваську Остапенку з Буртов нимцы главным полицаем назначили. Воны у молодости парубковалы з Петром. Явивси с самогоном, выпилы. Васька и говорить: «Пийдешь до мени у полицию. А ни пийдешь, кажу, що байстрюк твой — комса, а ты червоноармиець. Коську — к стенке, тебя — у концлагерь. Идешь до мини?» Ну мий и согласився. Уж и натерпелась я, товарищ командир, — вмереть легше… — Анна Максимовна расплакалась в голос и выбежала из комнаты, прижимая к лицу платок.

Пока она рассказывала, Костя сидел с каменным лицом, и лишь мертвенная бледность выдавала его состояние.

— Ничего, парень, сын за отца не ответчик, — попробовал успокоить его Смирнов. — В гражданскую, знаешь, как было? Вон у Шолохова…