— Для того чтобы продвинуться вперед, нужно сначала вернуться назад. Иначе заблудишься, — подытожил он.

По-моему, в туалете моей бабушки тоже висело подобное изречение. Или же это острота из фильма Стивена Сигала. В любом случае, где-то я уже это слышал.

За завтраком все охвачены волнением. В группе новый пациент. Его зовут Херре, он из Фрисландии[30] и пришел на место Хакима. Херре напоминает фризского жеребца, которого зимой запрягают в сани, — высокий, крепкого телосложения, белокурые волосы собраны в хвост. Он выглядит так, будто везти сани для него наивысшее удовольствие в жизни. Такой человек не в состоянии подумать о других плохо — слишком уж он незатейлив. При знакомстве с группой он чистосердечно выкладывает все подробности своего прошлого.

— Когда родители развелись, я поселился на ферме у бабушки. Мне было восемнадцать, я любил тусоваться с друзьями. Бабушка мне это запрещала, заставляя вкалывать с утра до вечера. Однажды я таки ослушался ее и свалил к друзьям. В конце концов, не знаю, то ли из-за обиды на родителей, то ли из-за досады на самого себя, но меня разобрало такое зло, что во всех своих бедах я стал винить бабушку. Я точно знал, что мне полегчает, если старуха исчезнет. Тогда я снова смогу вернуться домой, учиться, а бабушка отправится в рай. Бред, конечно, ведь это невозможно. Как-то ночью, когда она уже спала, я взял грех на душу и поджег ферму. Ужасно (он повторил это несколько раз). Вот так я оказался здесь, с вами.

Все то время, пока он рассказывал, Метье крепко держала его за руку. Херре еще не знает, но молодой жеребец должен вскоре покинуть стойло. Ничто не остановит Метье в ее стремлении стать матерью.

Сегодня целое утро я занимаюсь каталогом. В сад мне не хотелось, лучше уж сидеть в тепле и глазеть в окно. Организовать это было проще простого. Наш садовник в курсе, что периодически я выполняю поручения Смюлдерса. Если сказать ему, что иногда мне приходится работать сверхурочно, он не кинется проверять. Никто не ищет лишнего повода для общения с директором, инструктор по садоводству тем более. И вот я наслаждаюсь третьей чашкой кофе и спокойно жду, пока включится мой компьютер.

Инвентаризация почти закончена. В исходном списке недоставало двадцати девяти работ. Двадцать шесть я уже отыскал. В архивном помещении. Где, прислонившись изображением к стене, они собирали пыль. Пожизненное заключение в художественном карцере. Три самые дорогие картины еще не нашлись. Никак не удается узнать их точную стоимость и дату приобретения. Фамилии художников указаны в списке галериста. Его зовут Марти, и он моя единственная зацепка. Большинство других картин я уже сфотографировал и, сопроводив описанием и размерами, занес в свой электронный архив.

Самое примечательное произведение — это стеклянная статуэтка на столе для заседаний в кабинете директора. Статуэтка Грегора под названием «Космический ковбой». Приобретена больницей в 2008 году за пятьсот сорок евро. Образ навеян фильмом «История игрушек». Инициалы Грегора красуются на пряжке ремня мультипликационного героя. Весьма тонкая работа, которая больнице досталась явно по дешевке. Среди множества деталей я не обнаруживаю никакого сигнала. И все-таки Грегор неспроста продал ее больнице. Может, он хотел меня поддержать? Подбодрить? Хотел показать, что помнит обо мне? Старый добрый Грегор. Он не перестает меня удивлять.

Перед тем как приступить к окончательной версии каталога, мне надо выяснить, что случилось с тремя недостающими картинами. А покуда я тяну время, строя в экселе графики примерной стоимости всей коллекции по отношению ко времени приобретения картин.

Графики получаются впечатляющие. За прошедшие три года затраты на искусство возрастали в геометрической прогрессии. В общей сложности с 2006 года только у Марти было куплено картин на восемьсот тысяч евро. По окончании утренней смены я записываю номер телефон Марти на желтом стикере. Скомканный листок кладу в задний карман штанов. Я чувствую себя неловко, словно стал обладателем некой тайны, и хочу разыскать Гровера, чтобы за сигаретой обсудить с ним этот вопрос.

Гровер считает Херре подхалимом.

— Чересчур дружелюбный. Таких не бывает. Сыграем в пинг-понг?

Гровер обожает пинг-понг, но не любит биться на счет. Монотонное цоканье мячиков напоминает тиканье часов, и это его успокаивает. За игрой я рассказываю Гроверу о трех картинах. Он, как всегда, ничего не понимает, потому что, выдержав паузу, спрашивает:

— Твои картины? Ты купил картины? Зачем?

После обеда я прошу разрешения позвонить по личному делу. При том что за все время моего здесь пребывания еще ни разу никому не звонил. Я отгородился от семьи и друзей, а если уж быть до конца честным: я очень давно отгородился от семьи и друзей. Кроме Флипа и Грегора, я никого к себе не подпускал. У меня были сотни мимолетных знакомых, но в страхе я воздерживался от любого интимного контакта. На вопрос инструктора, кому я собираюсь звонить, я вру, что хотел бы обговорить кое-какие детали со своим адвокатом. В нашей больнице это считается веской причиной, и меня оставляют в покое.

Мне приходится дважды набирать номер.

— Марти слушает, — отвечают на другом конце провода на фоне приличествующей галерее классической музыки.

Вкратце я излагаю, что занимаюсь инвентаризацией коллекции произведений искусства «Радуги». Я не упоминаю о трех пропавших работах и не признаюсь в том, что я пациент.

— А! Достойная коллекция! У меня для вас есть еще кое-что. Только что получил.

— Вообще-то я составляю каталог имеющихся в наличии произведений. Мне требуются дополнительные сведения, и я надеюсь, что вы мне поможете, — говорю я как можно вежливее. — Сведения о картинах Бюйссена, Румера и Ван Эка. Нигде не могу найти сертификаты их подлинности.

Повисшее молчание заставляет меня изрядно понервничать.

— Да, я помню эти картины, — наконец отвечает Марти. — Странно. Сертификаты были приложены к картинам. Подождите минутку. Сейчас проверю.

Чтобы убить время, я принимаюсь грызть мозоли вокруг ногтей. От самих ногтей уже давно ничего не осталось.

— Вот, нашел. Записываете?

— Да, — вру я.

— Ван Эк. «Зимний вздох», 1979 г., шестьдесят одна тысяча евро. Румер, «#41», тоже 1979 г., семьдесят три тысячи ерво, Бюйссен, без названия, 1983 г., сто четыре тысячи евро. Проданы на аукционе в 2009 году. Доставлены на улицу Малибаан в Утрехте, господину Смюлдерсу. Вместе с сертификатами подлинности.

Почти двести сорок тысяч евро, молниеносно соображаю я.

— Алло? Еще что-нибудь желаете узнать?

— Нет, спасибо.

От полученной информации голова идет кругом. Что все это значит? Как мне быть? Какое мне до этого дело? В 2009 году Смюлдерс присвоил себе картины на двести сорок тысяч евро — вот что это значит. Но почему именно я должен узнать об этом первым? Ум заходит за разум от уймы вопросов, и хочется только одного — убежать от телефона. А еще лучше — от всех этих вопросов.

После вечеринки в Амстердамском лесу, летом 2006 года, я проснулся только в воскресенье. Башка раскалывалась, и единственное, что еще связывало мое ноющее тело воедино, была несвежая одежда, оставшаяся на мне еще с пятницы. Со стоном я принялся проверять, на месте ли вещи. Кошелька нет. Телефон — есть. Ключи — есть. Сожаления — есть.

Взгляд медленно сфокусировался на дисплее телефона. Сорок семь пропущенных звонков. Многовато.

Я поплелся в ванную, включил кран и отправился на поиски Грегора или Флипа, но, никого не найдя, принялся жарить яичницу. Пока на сковороде таяло масло, я обнаружил синяки на руках, голенях и груди. Яйца слишком громко шипели в горячем масле, и я, заткнув уши, побежал к зеркалу, чтобы повнимательнее оценить понесенный ущерб.