Доктор Мандерс записывает по ходу моего монолога. Доктор-неумейка сияет как блин на сковородке и решает для проформы тоже что-нибудь набросать.

— В процессе пересмотра своей жизни я остановился на самом трудном ее моменте. Моменте совершения преступления. Как бы глубоко и с какими бы благими намерениями я ни копался в своей памяти, мне было сложно что-то там обнаружить. Это вполне объяснимо. Я находился в состоянии сильного алкогольно-наркотического опьянения. Я долго размышлял, как мне быть, и наконец-то пришел к выводу, что я больше не вправе убегать от своего преступления.

Я смотрю на листок с записями доктора-неумейки. Он нацарапал всего одно слово «пересмотр», окружив его квадратиками, решетками и цветочками.

— И что это для тебя значит, Беньямин? — доктор Мандерс прерывает мое внезапное молчание, как по составленному наперед сценарию.

— Это значит, что я думаю, что я, наверно, и вправду виновен. Или точнее: я думаю, что так или иначе, но я виновен. Нет, простите. Я виновен. Вот что это значит. Я виновен, — вздыхаю я, притом искренне.

Господа-доктора в восхищении. Они называют это «прорывом» и «строго говоря, уже давно его предвидели». Мы обсуждаем новый план лечения. С сегодняшнего дня терапия направлена на разрешение двух вопросов. Вопрос «почему?», то есть как до этого могло дойти, какие факторы моей прошлой жизни сыграли роль в случившемся? И вопрос «что дальше?», то есть как повлияет это на мое будущее?

Они прощаются со мной, чтобы с глазу на глаз обсудить кое-какие детали.

— Удачи, Беньямин, мы будем пристально наблюдать за твоими успехами в ближайшее время, — говорит доктор Мандерс.

— Надеюсь, отныне ты будешь активнее участвовать в групповой терапии, — бросает под занавес доктор-неумейка.

Эти психиатры не устают действовать мне на нервы, но, вероятно, так оно и задумано. Возможно, суетливый, неуклюжий укол доктора-неумейки на самом деле прекрасная методика лечения. Небольшие удары током с целью привести тебя в движение. У него получилось. Будущее покажет, но я во всяком случае зашевелился. Я чувствую облегчение и душевный подъем. Это что-то новое. Мы сотрудничаем, служители психиатрии и я.

Четыре года назад все было иначе. Если ты считаешь, что твоя жизнь катится как по маслу, а моя жизнь именно так и катилась, и тебя вдруг хватают с поличным за совершение кошмарного злодеяния, то билет на прямой рейс в центр судебной психиатрии тебе обеспечен. Я вырос в приличной семье, не имел судимости (так, мелкие шалости), зашибал огромные деньги и даже приобрел определенную репутацию в мире искусства — с какой стати мне брать на себя столь тяжкий грех? В том центре они обстоятельно в этом разобрались.

В невзрачном здании с видом на Утрехтский канал обследуют потенциальных кандидатов на принудительное лечение в психиатрической больнице. Врата в ад. В этой тюремной башне на самом деле нет заключенных. Ну мы, на срок чуть меньше недели. Потом нас все равно распределяют по психушкам, где и начинаются подлинные мучения или очищение. Странные люди, работающие в этом центре, по сути, сидят там дольше всех.

За короткий период пребывания в центре судебной психиатрии тебя экзаменуют по всем статьям. Ты ведешь бесконечные беседы с людьми, обладающими неиссякаемым терпением (что раздражает), и заполняешь психологические тесты, по четыреста раз выясняющие одно и то же. Единственное, что я помню из этих тестов, это аббревиатуры, содержащиеся в их названиях. И то, что эти сокращения были сложнее самих названий. Зачем тогда вообще сокращать? Или это тоже своего рода тест? Как ни крути, в тестах надо набрать максимальное количество баллов. Когда целый день тебя тестируют, ты можешь набрать их целую кучу. В какой-то момент я почувствовал себя Диего Марадоной и стал вести себя соответствующим образом.

— Эй, док, как я сдал сегодняшний тест по нарциссизму?

— С очень высоким результатом.

Радостный танец на публику, с поочередным целованием кулаков.

— Я знал!

— Док, а вчерашний тест по шизофрении?

— С высоким результатом.

— Точно?

— Точно.

— Стопудово?

— Да!

У меня явно неплохо получалось.

Прибавьте к этому еще и антисоциальное расстройство личности и получите мою святую троицу. Три разновидности личностного расстройства, которые можно увязать с совершенным мною преступлением или, по крайней мере, с обстоятельствами его совершения. В общей сложности это означает: принудительное лечение в психиатрической больнице. Несмываемый штамп и никакого сочувствия.

Признаюсь, я действительно был немного нарциссом. А кто нет? У меня успешно шли дела. Деньги текли рекой. Я был средоточием собственной вселенной. Если за это наказывать, то можно посадить за решетку поголовно весь парламент и всех тех, кто работает в «Южной оси»[36].

Шизофреник? Логично! Я считал, что только теряю время, заполняя эти тесты. Я думал, что это шутка. Фарс. Я же был невиновен. Станешь тут слегка параноиком, если толпа врачей в белых халатах беспрестанно расспрашивает тебя, почему ты сделал то, чего ты на самом деле не делал.

Вдобавок это превращает тебя в антисоциального типа. Попросту говоря — в асоциала. Мне совсем не хотелось им помогать, что я всячески им демонстрировал. Мне всегда был присущ цинизм, но в центре судебной психиатрии я превзошел себя.

А потом тебя отправляют за приговором, к судье, которого ты ненавидишь, с отчетом, о котором ты ни сном ни духом. Если я и надеялся на что-то — на лазейку в законе, на поддержку, то над этой надеждой сполна поглумились мои приятели из центра судебной психиатрии. Могу поклясться, что на предъявленные доказательства судья даже не взглянул. Отчет был важнее. Штамп уже стоял.

Сначала я возвращаюсь в столярную мастерскую, чтобы отметить время ухода (к этому надо привыкнуть), а потом чешу в сад поиграть с Гровером в настольный теннис. Мои новые коллеги-столяры не одобряют моего поведения, поскольку обеденный перерыв в мастерской, очевидно, сопровождается особым ритуалом. Ничего, переживут разочек без меня. Не могу же я бросить Гровера, контакт с коллегами еще успею наладить. Все под контролем.

За исключением того, что Гровера нет вблизи теннисных столов. И это весьма странно — все знают, что на него-то точно можно рассчитывать, если дело касается пинг-понга. Я закуриваю; вдруг удастся заманить Гровера дымовыми сигналами. Когда и это не срабатывает, я решаю отправиться на его поиски. Долго искать мне не приходится.

Как только я пересекаю сад, я замечаю большую группу людей возле «восьмерки Метье». Два дня назад здесь выросли первые тюльпаны. Получилась живописная символичная клумба — наша с Гровером гордость. Завидев меня, Гровер тут же летит ко мне. Это моя фантазия или он действительно старается бежать?

— Метье! — еле дыша, говорит Гровер и останавливается. Он сгибается пополам и ловит ртом воздух. — Она мертва. Она лежит в восьмерке.

Я мчусь к остальным. Гровер ковыляет за мной. В наших красных тюльпанах лежит Метье. Под белым одеялом, в луже крови.

Когда Метье привезли из больницы, где она проходила обследование, ее на какое-то время оставили без присмотра. Прихватив из кухонного шкафа хлебный нож, она пришла в сад, к тюльпанной восьмерке. Там она сначала перерезала себе левое запястье, а затем сонную артерию. Метье потеряла много крови, и к моменту ее обнаружения она уже не дышала.

Метье столько раз пыталась наложить на себя руки, что мы уже давно не воспринимали ее всерьез. Она любила быть в центре всеобщего внимания. Она страдала маниакально-депрессивным психозом. Сейчас ее попытка удалась — значит, она действительно этого захотела.

Тем временем инструкторы растаскивают зевак в разные стороны. Тело Метье кладут на носилки. Гровер и я в сопровождении инструктора Марики возвращаемся в нашу группу. По дороге мы не произносим ни слова. Как раз перед входом в здание разражается ливень. Мы впрыгиваем внутрь. Льет как из ведра, и, похоже, только у нас. Словно «Радуга» плачет. Метье мертва, и многие из нас воспринимают это как конфронтацию. Мы все здесь разделяем одну и ту же участь: от того, что может произойти с одним из нас, не застрахован никто.