Остаток дня мы свободны. Нам не надо возвращаться на рабочие места, и мы все скопом торчим в гостиной. Марика предложила нам организовать какое-нибудь мероприятие в память о Метье. Довольно пространное задание, так что никто ничем конкретным не занимается. Кто-то смотрит телевизор, другие режутся в карты (единственную игру, к которой Метье иногда присоединялась). Но большинство бесцельно глазеет по сторонам. За окном по-прежнему идет дождь. Я решаю, что сейчас подходящий момент для того, чтобы написать Хакиму ответ. Марика одобряет мое намерение.

В нашем больничном магазинчике выбор открыток не ахти какой. В категориях «Поздравляю!» и «Прости» еще можно что-то найти, но сама идея отправить кому-то подобную открытку со стандартным текстом меня не слишком греет. Я покупаю большой конверт, марку и иду в художественную мастерскую попросить листок цветной бумаги.

Вот уже почти пять лет, как я не брал в руки кисточку. Я любил рисовать, поэтому и поступил в академию изобразительных искусств. Когда же моя жизнь погрузилась в вакуум, я к рисованию охладел. И вот в художественной мастерской психиатрической больницы я смотрю на кисть в своей правой руке. Простая модель, из конского волоса, фирмы «Зан», почти новая. Ладно. Когда инструкторша по рисованию приносит мне лист бумаги, я прошу ее позвонить в мою группу.

— Не могли бы вы передать, что я ненадолго останусь здесь, чтобы сделать открытку? Потом я принесу ее в группу, и каждый сможет написать на ней что-нибудь личное.

Инструкторша в восторге от этой идеи. Может, она относится к тому типу людей, которые постоянно ликуют, прыгая и танцуя в своем розовом сказочном мире с кружевными лентами, а может, просто ее кружок «Умелые руки» не пользуется особой популярностью. Сейчас, включая меня, здесь двое пациентов.

Мне не нужно долго ломать голову над рисунком открытки. Это будет восьмерка из тюльпанов в саду без стен. Я выбираю светлые импрессионистские тона. Тюльпаны я хочу сначала выкрасить в черный цвет, но в конце концов останавливаюсь на красном. Когда я объясняю инструкторше смысл открытки, на ее лице отражается печаль, и она предлагает помочь мне убрать все вещи, чтобы я «смог побыстрее присоединиться к остальным».

Вернувшись в группу, я составляю текст.

Подпись дается мне труднее всего. Только я решил начать привыкать к своему имени, как тут вдруг мне пришлось его написать. Выглядит весьма странно, и каждый, кто подписывает потом открытку, шепотом спрашивает: «Тебя зовут Беньямин?»

Доктор-неумейка приходит на сеанс групповой терапии на полчаса раньше обычного. Это, конечно, связано со смертью Метье. Несколько минут он беседует с каждым из нас с глазу на глаз. Я рассказываю ему о собственноручно нарисованной открытке, чем моментально разжигаю его интерес.

— Спустя пять лет ты снова начал рисовать? И как? Каковы ощущения? Поговорим об этом поподробнее в среду, хорошо?

Поскольку мне назначили программу лечения, с доктором-неумейкой я встречаюсь каждую неделю. Во время часовой беседы мы обстоятельно обсуждаем два главных вопроса, связанных с моим исцелением.

Но сначала групповая терапия. Как всегда, группу делят на две части, и наша подгруппа в сопровождении доктора-неумейки отправляется в столовую. Херре уже заранее радуется своему выступлению и следует за доктором, виляя хвостом. Мы с Гровером не спеша замыкаем отряд фанатиков. Мы поднаторели в том, чтобы максимально сократить время, отведенное на сеанс групповой терапии. Сначала мы лениво рассаживаемся по местам. Затем предлагаем заварить кофе. Во всей больнице мы единственная группа, которой через полчаса после начала сеанса разрешается прерваться на перекур. И так далее. Доктор-неумейка, похоже, не слишком волнуется по этому поводу. Он довольствуется малым.

Но сегодня доктор-неумейка берет бразды правления в свои руки. Когда мы входим, на столе уже стоит термос с кофе. Доктор сам наполняет наши чашки. Он сегодня в ударе, и я догадываюсь почему. Он впервые рассчитывает на мое активное участие. Рановато что-то. С другой стороны — быстрота действий свойственна всем докторам.

— Безумно жаль, что сегодня с нами нет Метье. И никогда больше не будет. Мы можем только надеяться, что она обрела покой, который искала. В ближайшее время мы будем часто ее вспоминать. Она навсегда останется в наших сердцах. Как бы то ни было, нам нужно жить дальше.

Блестящая проповедь. Даже Херре и тот впечатлен. Эта речь — домашняя заготовка, потому что она служит мостиком к….

— Беньямин (что, уже?!), утром мы с тобой плодотворно побеседовали. Я хотел бы попросить тебя открыть нашу сессию. Расскажи нам чуть подробнее, почему ты здесь находишься.

Ну вот он, момент истины. Я знал, что он наступит, и подготовился. Сегодня я играю в «дженгу» с минимальным риском повреждений. Но дается мне это непросто. Я стою на мосту, перейдя который, уже не смогу вернуться назад. Мост обвалится. Тогда я навечно останусь виновным. Не только в глазах других, но и в собственных глазах. И еще не знаю, как это на меня повлияет. И это внушает мне страх.

— Летом две тысячи шестого года, почти четыре года назад…

— Можно немножко погромче, Беньямин?

— Почти четыре года назад я был на большой вечеринке в Амстердамском лесу. Я был там с двумя своими друзьями, и мы кутили допоздна. Я много пил и принимал разные наркотики. Я так накачался ими, что долго не мог ничего вспомнить. Во всяком случае, после вечеринки мы продолжили праздновать; я изнасиловал двух девушек, одну из которых избил почти до смерти. Когда я об этом узнал, я не поверил своим ушам, мне и сейчас очень стыдно об этом рассказывать.

Меня действительно накрыло волной стыда, который отзывается физической болью. Я не осмеливаюсь взглянуть ни на Гровера, ни на доктора-неумейку, ни даже на Херре. Это самое болезненное признание в моей жизни. Я чувствую себя опустошенным. Выжатым лимоном. И залпом выпиваю свой холодный кофе.

— Очень хорошо, Беньямин. Я рад, что ты сумел это рассказать. На сегодня достаточно. В следующий раз мы продолжим. Спасибо. Кто еще хочет чем-нибудь поделиться с нами?

Гровер подливает мне кофе. Когда я наконец поднимаю на него глаза, он сжимает лицо руками и кивает. Это его версия фразы «молодец, дружище».

Открытое приглашение доктора-неумейки, безусловно, адресовано Херре, который с воодушевлением берет слово.

— Да, я тоже был на такой гулянке. Сплошь и рядом одна дурь. И спиртное. Я хотел забыться. После того как мои родители погибли в авиакатастрофе на юго-востоке Македонии. Я был не в себе на той вечеринке. Одна девушка что-то спросила про моих родителей. У меня поехала крыша, и я ударил ее ножом. Ужасно. Просто ужасно.

Пока виляющий хвостом Херре выступает с речью, я думаю о Метье. Мы все здесь откровенничаем друг с другом, но что я, собственно, знал о Метье? Мои знания были основаны на чужих интерпретациях. Получается, что я ничегошеньки о ней не знал. У каждого здесь своя история. У Херре их даже несколько, но вместе они складываются в одну. И эти истории делают каждого из нас особенным. Если когда-нибудь я захочу стать частью какого-нибудь общества, я должен буду, для начала по крайней мере, захотеть выслушать истории каждого из его членов. Истории — это люди, а люди — это общество. Отныне моя история — это часть меня. И мне придется с этим смириться. Как бы тяжело это ни было. Другого выбора у меня нет.