Идти по улице, не испытывая чувства стыда,  один из главных постулатов моих родителей. Вся их жизнь протекает под знаком социального спокойствия, которым они себя окружили. Где-то наверняка есть некий список социальных критериев, которым нужно соответствовать, чтобы поселиться в Бюссуме[37] и его окрестностях. По всей видимости, мои родители досконально изучили этот список. Они тщательно создавали свою репутацию, пользуясь всеми подручными материалами, скопированными ими у окружения. Наблюдательному человеку воспроизвести список критериев целиком не так уж сложно.

Все начинается с девяти лет. Если ты ходишь в престижный хоккейный клуб, тебе начисляется семь очков. Безоблачное детство, приличная работа у родителей дают восемь дополнительных баллов. Потом уже труднее: выбор университета (предпочтительно экономического или юридического факультета) и студенческого объединения (по возможности корпорации). Правильный выбор приравнивается максимум к двадцати очкам. Затем находишь себе партнера, набравшего уже около двадцати четырех очков, и устраиваешься на работу в крупное предприятие — пятьдесят очков. После 1,3 года совместного проживания вступаешь в брак. Рожаешь 2,1 ребенка. Записываешь их в хоккейный клуб.

Если на этой стадии игры вы еще не накопили ста очков, можно заработать их другими способами. Назовем их «правыми хобби». Покупаете себе дорогую тачку или лодку, получаете разрешение на охоту, заводите любовницу (или любовника), отовариваетесь на фешенебельной улице П.С.Хоофтстраат, нанимаете частного инструктора по бикрам-йоге или придумываете что-нибудь сами — во всяком случае, говорите об этом часто и громко.

Поздравляем, вы достигли самого высокого уровня гоойской[38] кастовой системы! Сделайте перерыв, оглянитесь вокруг и осторожно приступите к кризису среднего возраста, в котором все построенное вами разлетится к чертям собачьим.

Я стараюсь не скрывать того, что не искал тех путей, которыми следовали мои родители. Социальное спокойствие давало мне лишь повод для скандалов. Я всегда стремился немного подмочить свою репутацию, хотя бы ради того, чтобы проверить реакцию предков.

Только теперь я понимаю, что терзало их всю жизнь. Я впервые чувствую стыд, и это не так уж приятно. Мне кажется, что в моих легких затаилась неугомонная, прожорливая крыса. Я хочу укротить свой стыд, но знаю, что это невозможно. С набором очком произошел сбой.

К счастью, моя исповедь действует на меня благотворно. Вот уж не ожидал, что стану с благодарностью изливать душу доктору-неумейке. Но это идет мне на пользу. Мой монолог идет мне на пользу. Выражая эмоции, можно остудить то перегревшееся место, где они подавляются. Доктор знает свое дело, и, когда я хватаюсь за дверную ручку, он трижды хлопает меня по плечу. Не слишком ловкий жест, но он не таит в себе злого умысла.

Тащась обратно в слесарную мастерскую и разглядывая носки своих ботинок, я наталкиваюсь на кого-то в коридоре. С такой силой, что мне не удается удержаться на ногах, и, отскочив от стены, я заваливаюсь на пол.

Не совсем соображая, что произошло, я поднимаю глаза и вижу нависшего надо мной Дана. Дан, он же Наф-Наф, глядит не слишком дружелюбно. Кое-как собрав себя по кускам, я начинаю сомневаться, стоило ли мне вообще вставать.

— Вот это кульбит, а?

Почему в конце каждой фразы жители Брабанта[39] всегда ищут подтверждения? Наф-Наф начинает судорожно ходить туда-сюда. Я не удостаиваю его ответа и жду чьего-нибудь появления. Полчаса назад закончился перерыв, никого не видно. Коридор будто вымер.

— Пора и тебе немного остыть на полу.

Я уже довольно твердо стою на ногах и полагаю, что владею ситуацией. Я слежу за его руками, но вот удара головой никак не ожидаю.

Наф-Наф попадает лбом прямо в мой нос, и на секунду перед глазами все чернеет.

— Вставай, насильничек! Давай же! Или у тебя опять в мозгах помутилось?

На нем рабочая обувь, и стальным носком ботинка он заезжает мне в живот. Я не могу дышать. Я задыхаюсь. Я складываюсь пополам.

— Я перестану себя уважать, если не испорчу тебе жизнь, проклятый иуда! Что обо мне тогда подумают?! Мне нужно позаботиться о своем реноме, правда?

У меня закрыты глаза, но я слышу шаги. Кто-то кричит. Я пытаюсь напрячь слух, но тут стальной носок вонзается мне в лицо. И опять делается черным-черно.

Я прихожу в себя уже на носилках. Все тело пронизано жгучей болью, и любое движение носилок лишь добавляет масла в огонь.

— Опустите носилки, я пойду сам, — слышу я собственный стон и не надеюсь, что кто-то откликнется на мою просьбу.

Проходит целая вечность, прежде чем я снова оживаю на больничной койке, и первое, что я ощущаю, — это стыд. Сначала я сомневаюсь, но потом знаю наверняка. Меня сейчас снова отвезут в «Радугу», и все станут спрашивать, почему меня избили. Да они уже и так знают почему.

Дан пожертвовал всем, чтобы мне отомстить, и сейчас, скорее всего, сидит в карцере в ожидании перевода в другое учреждение. Он мог бы это предвидеть. А может, он и знал, но все равно решил меня отделать. Возможно, он прав. Я это заслужил. Ведь я предатель. Я отобрал у него шанс на свободу. Из-за меня его друзей перевели в другие больницы. Я заслужил это, потому что причиняю людям боль. Или причинял. Глаз за глаз, зуб за зуб. Это в порядке вещей. Я не могу злиться на Дана. Злиться на себя проще. Труднее себя простить. Может быть, это и есть самое сложное.

Такси доставляет меня и инструктора обратно в «Радугу», но я отнюдь не горю желанием переступать ее порог. Понятное дело, кому охота сюда входить… Но для меня это место стало домом, и сейчас мне стыдно возвращаться домой. Через зеркало заднего вида такси я смотрю на больничные ворота. В нижней части зеркала что-то написано. Будто подпись под фотографией из газеты. Objects in the mirror are closer than they appear[40], читаю я. Эта фраза продолжает крутиться у меня в голове. Нужно все-таки выйти из такси. Но ступни приклеились к коврику. Я не в состоянии шевельнуться. Я тяну время, шаря по карманам в поисках сигареты, но стоит мне зажать окурок в губах, как боль обжигает мою израненную голову.

— Давай, Бен, что ты там копаешься? — кричит инструктор.

У меня нет выбора. Впервые мне вдруг хочется сбежать. Удрать, скрыться от стыда. Но стыд стал частью моего существа, словно досадная, но не злокачественная опухоль.

Я мечтаю затаиться в своей комнате, но Марика не разрешает. Она говорит, что все собрались в гостиной и ждут меня.

— Все очень волнуются. Даже телевизор не включают.

На свинцовых ногах я плетусь за Марикой. Я молю Бога, чтобы они там, усевшись в кружок, не докучали мне излишним вниманием. Пожалуйста, ведите себя как ни в чем не бывало.

Зайдя в гостиную и оглядевшись по сторонам, я понимаю, что мои мольбы услышаны. Никто не лезет ко мне с трудными вопросами, никто не сверлит меня взглядом. Все чем-то заняты или притворяются, не важно. Пока я набираюсь смелости поздороваться с одногруппниками, вспыхивает телевизионный экран. За столом начинают играть в «Монополию» и освобождают для меня местечко. Я могу присоединиться. Гровер похлопывает меня по плечу. Он интересуется, целы ли еще мои зубы, и, когда я обнажаю их в улыбке, он улыбается мне в ответ.

Сегодня первый летний день. Самый длинный день года. Разница колоссальная: просыпаться, когда еще темно, или просыпаться, когда уже светло. Я принял душ, почистил зубы и теперь, чистый и свежий, радостно любуюсь своим отражением в зеркале. Если честно, то выгляжу я в последнее время гораздо лучше. Шрамы, оставшиеся от швов, уже почти исчезли. Я налился соком, приобрел цвет, так что еще протяну какое-то время.