Мы с Франком съедаем по пончику и полчаса наблюдаем за тем, как его обсасывает Гровер.

— Это будет нашим аттракционом на следующий год, — осеняет Франка. — Ларек, где артисты уминают продукты, не разжевывая их. Номер багетоглотателей. Ты будешь участвовать, Гровер?

Гровер не любит багеты, но в остальном идея ему по душе.

Мы проходим мимо сине-фиолетовой палатки с табличкой «Гадалка». В палатке сидит Изабель в роскошной розовой цыганской юбке.

— Пять минут, — прошу я у своих приятелей и жду, когда она закончит свой сеанс.

Из палатки появляется радостный Херре. Он в таком восторге, что тут же снова встает в очередь.

— Ага, мадам Дездемонде уже видит: это художник. Входи же, юный Микеланджело, и позволь цыганскому оракулу предсказать твое будущее.

Изабель постаралась. Дымовая машина (которую используют на каждом празднике в нашей психушке) создает мистическую атмосферу. Она притащила с собой вдобавок кучу личных вещей — такого количества китча я не видел с тех пор, как однажды случайно зашел в «Ксенокс»[45].

— Мадам Дездемонде, мне бы хотелось узнать, что уготовано мне судьбой в части учебного плана? — последние два слова я растягиваю таинственным шепотом, подыгрывая ей в этом спектакле.

— Нет, оракул не позволяет собой управлять, неверующий, имей терпение.

Я так и знал.

— Сначала оракул будет говорить о любви! Ты скоро ее встретишь! Возможно, даже уже встретил. Я чувствую. Влюбленная душа. Влюбленная душа художника — это потерянная душа. Настоящая любовь, истинная страсть. Ты будешь любить ее так, будто она спасла тебя, вытащив из глубин ада.

— Обалдеть! А может ли сказать оракул, как она выглядит? Такая информация была бы не лишней.

— Нет, разумеется, нет. Ну вот, связь прервалась…

Слава Богу, Изабель снова вернулась в мир живых и, улыбаясь, подмигивает мне сквозь вуаль.

— Твой учебный план уже отправлен. Четыре часа в неделю, в дальнейшем можно растянуть до восьми. Сперва надо попробовать, ты же сам сказал?

Это хорошее начало. Мне это по зубам. Возможно, она не такая уж дура, как я предполагал.

Стоит мне выйти из палатки, как меня тут же сменяет Херре. Патологический врун может взять здесь пару уроков. Вот только не повредит ли это его лечению — впрочем, пусть об этом судит доктор-неумейка. А вот и он. Он тоже направляется к палатке Изабель.

Гровер и Франк ждут меня около «бесшумной дискотеки», лучшего развлечения «Парада». На размеченной площадке в саду человек двадцать энергично двигаются в такт различных музыкальных стилей. У каждого танцора свой mp3-плеер и наушники. Кто-то танцует под тяжелый металл, кто-то под соул. Удовольствие для участников, а для публики — зрелищный, всегда живой спектакль.

— У бисквитного монстра есть чувство ритма! — говорит Франк.

Гровер стоит в круге, слившись с музыкой. Минуты через четыре мне надоедает смотреть на Гровера, и мы призываем его продолжить прогулку. Но Гровер жестом дает нам понять, что остается танцевать. Это его пристрастие. К ограниченному пространству, где у каждого есть право на собственный мир. Мы с Франком шагаем дальше.

Учитель музыки бренчит на испанской гитаре для большой группы слушателей. Не слишком ли много средиземноморской страсти для человека с гаагским акцентом?

Инструктор нашей группы в костюме «Зорро» колесит на двухэтажном велосипеде, который он соорудил из двух велосипедных рам. Возвышаясь над толпой, на каждом повороте он кричит: «Оле!»

Двое здоровенных охранников приклеились друг к дружке скотчем и разгуливают по саду наподобие трехногого чудовища Франкенштейна.

Клянусь, иногда мне кажется, что я попал в сумасшедший дом.

На большой сцене в десять часов начинается финальное представление. Мы с Франком подсаживаемся к Гроверу, который занял нам два места на четвертом ряду. Уже стемнело, и развешенные повсюду красочные лампионы создают потрясающую атмосферу. Львиную долю публики составляют сотрудники больницы, поскольку действо предназначено отнюдь не для всех пациентов. Большинство из них предпочитает сейчас уткнуться в телевизор.

Главный театральный номер называется «Перевернутая Радуга». В нем задействованы почти все групповые инструкторы, в том числе и наша Марика.

Когда все расселись и затихли, из звуковой аппаратуры доносится панический шум. Рассказчик поясняет:

— В психиатрической больнице специального типа с интенсивным наблюдением «Радуга» наступила колдовская ночь. Разразилась необыкновенная гроза. Полил необыкновенный дождь, а когда он необыкновенным образом кончился, «Радуга» оказалась перевернутой вверх тормашками.

На экране проецируется перевернутая радуга.

— Пациенты перестали быть пациентами. Сотрудники… перестали быть сотрудниками. Воцарился хаос.

В последующие полтора часа на сцене разыгрываются скетчи, один смешнее другого. Пародии на сотрудников и самых известных пациентов больницы. Гровер изображен в виде зубной феи, Смюлдерс аутистом со страстью к коллекционированию (знали бы они!), а доктор Мандерс безнадежным пациентом, уже тринадцать лет отбывающим свой срок в больнице. И вдруг я замечаю Марику.

Все свои роли она играет с невероятной страстью. Ее смех заразителен, трогателен и нежен одновременно. Меня сводят с ума ее пленительные кукольные щечки с ямочками, как у хомяка, и мокрые черные кудряшки на вспотевшем лбу. Мне нравится родимое пятно на ее шее, которое больше всего на свете мне сейчас хотелось бы поцеловать.

Я думаю о Марике вне сцены. Вне работы. Я чувствую, как мое сердце пускается в пляс. Я чувствую себя пойманным в сети. Я нервничаю. И начинаю что-то шептать Гроверу, но Гровер говорит «тсс», и я затыкаюсь. Что мне делать?

Выступление завершается громким выстрелом конфетти, а публике раздают карточки. Уставшая, но Боже, до чего прекрасная, Марика берет слово:

— Дорогие друзья! Спасибо, спасибо вам. Вы были удивительны.

Следуют оглушительные аплодисменты. Во всяком случае… я хлопаю изо всех сил.

— Но мы вас пока не отпускаем. Вам только что раздали карточки, и сейчас вы еще получите карандаши. Мы приглашаем вас вместе с нами поразмышлять о перевернутой «Радуге». На лицевой стороне, которую вы вольны выбрать сами, напишите слово, характеризующее ваше любимое занятие в жизни на данный момент. А на оборотной стороне свое самое сокровенное желание. Потом мы соберем все записки в эту бочку для дождевой воды. А ночью, пожалуйста, подумайте, об этом еще раз: не хотели бы вы поменять лицевую сторону вашей записки на оборотную.

Начинается музыка, и всем раздают карандаши. Гровер на одной стороне записывает «гребная лодка», на другой — «синий». Либо он опять ни черта не понял, либо он чудовищно циничен. С Гровером никогда не знаешь наверняка. Я лихорадочно смотрю на сцену в поисках Марики. Хочу поделиться с ней впечатлениями. Хочу сказать ей, как бесподобно она играла. Но ее нигде нет. Когда спустя десять минут я возвращаюсь к Франку, он беседует с каким-то инструктором. Я спрашиваю его, не видел ли он Марику.

— Марика ушла. Ей пришлось торопиться, чтобы успеть на электричку.

Франк и инструктор продолжают разговор, я же беру со стула карандаш и пишу «курение», а на другой стороне — «поцелуй от Марики».

Странно и невероятно, что кто-то может ежесекундно занимать все твои мысли. Чем бы я ни занимался, я постоянно думаю о Марике. Идиот! Смешно, но это правда. Я чувствую себя подростком, что для меня тоже в новинку. Мне уже перевалило за тридцать, но я впервые влюблен. Это, разумеется, нереально. Я не питаю иллюзий, что она и я когда-нибудь будем вместе. Это невозможно, но само чувство упоительно.

Так уж ли невозможно… Романов между пациентами и сотрудниками не счесть. Сколько их было в одной только нашей больнице! Чаще всего это были невообразимые психопаты, которым парочкой впечатляющих историй удавалось заманить в постель стажерок. Одна медсестра так сильно влюбилась, что попыталась помочь бежать своему принцу. Ей надо было лишь открыть для него дверь, что она и сделала. Медсестра ждала его дома, но тот сбежал и — поминай как звали.