Я читаю его еще раз, только теперь снизу вверх, абзац за абзацем. Мое собственное имя становится обращением.

Я не могу исправить то, что разрушил, но мне необходимо жить дальше, и я захлопываю блокнот, как книгу.

Сегодня день переезда. И я начинаю его с того, что прыгаю на радиобудильнике. Это наш последний номер. Не то что бы я больше не желаю быть разбуженным, но «Seiko» больше мне не союзник. С треснутым дисплеем он исчезает в мусорном мешке, забитым разным хламом, не нужным ни мне, ни другим пациентам.

Вчера я уже попрощался со своей группой. Я заказал для них еду из китайского ресторана, торт-мороженое и взял напрокат фильм. К счастью, это было формальное прощание; во время десерта половина народу вообще забыла, по какому поводу пир. Я получил открытку «Удачи» с одиннадцатью подписями. Пять из которых были сделаны одним и тем же почерком. В общем, прощаться оказалось не так уж трудно.

Тем более что прощание все равно не окончательное. В ближайшие недели я должен буду захаживать сюда на час-другой. Доктор-неумейка останется моим психиатром. Это мне на руку, ведь тогда я смогу иногда болтать с Марикой или с Франком.

С тех пор как я с головой погрузился в свое излечение, я шел на поправку семимильными шагами. Сейчас мне кажется, что именно моя настенная роспись способствовала быстрому решению по моему освобождению. Ее постоянно упоминали в разных оценках и отчетах.

Все мои пожитки умещаются в одну картонную коробку, которая, собранная, уже стоит в углу гостиной. По заведенному ритуалу, я приступаю к последнему прощальному кругу. Лично я бы в один присест оторвал пластырь, чтобы не продлевать боль.

Сначала я поднимаюсь на второй этаж, в ателье Изабель. Она, разумеется, устроила целый спектакль. Из-за широкой розовой юбки, которую она надела, кажется, что она заблудилась в шкуре, содранной с розового слона. Когда она в третий раз меня обнимает, пытаясь затянуть в свой мир, я почти могу поклясться, что ее рука у меня между ногами.

При финальном «не прощай, а до свидания» она вручает мне статуэтку розового Будды.

— Если поставишь его лицом к двери, он защитит тебя от нежеланных гостей.

С этой мыслью я отваживаюсь сказать ей последнее «до свидания» и, пообещав сдержать слово, получаю разрешение удалиться.

Этажом ниже располагается слесарная мастерская. Для начала я отдаю честь шефу. Он должен знать, сколько солдат у него осталось. Меры безопасности превыше всего. Усы шефа выпаливают последний жизненный урок. Номер триста двадцать пять:

— Приступая к чему-то новому, семь раз отмерь и один раз отрежь! Халтуры никто не терпит.

Я беру совет шефа на вооружение и направляюсь к своему рабочему месту, где надеюсь найти Франка.

Франк считает лишними подобные сантименты. Он громко вопрошает, зачем я пришел, и театрально отворачивается к станку.

— Зачем нам прощаться, старина? Ты разве не слышал? Меня скоро отпустят! Они еще, правда, этого не знают, но иначе быть не может! Через полгода пересмотр моего досье. В следующий раз увидимся у меня дома, в Марокко. Посидим на солнышке. За чаем и настоящей едой. Вкусной едой. Марокканской едой. Приготовленной моей женой. В больших количествах.

И он пылко сжимает мой бицепс.

— Удачи тебе, дружище. Не волнуйся. Сделай что-нибудь стоящее там, на свободе. И вспоминай иногда обо мне. Ты же еще зайдешь, да? И оставь свой адрес. Черт возьми, я буду по тебе скучать. Кому нужно это дурацкое прощание!

И он по-взрослому меня обнимает, смахивая слезы рукавом комбинезона.

— Это не слезы, это темперамент. Тебе этого не понять, ты для этого слишком белый! А теперь проваливай.

Кабинет доктора Мандерса находится в другом крыле здания. Я еще никогда там не был, обычно он приходил ко мне сам. В отсутствие рабочего стола кабинет похож на гостиную. Повсюду разбросаны журналы, а в углу возвышается книжный шкаф. Я сажусь на кожаный диван с множеством цветастых подушек. Если меня что-то и восхищает в докторе Мандерсе, так это его спокойствие. Царящая вокруг него атмосфера безмятежности заразительна, и ты мгновенно ею проникаешься. Такое ощущение, что с тобой больше ничего не может случиться.

— Я заварил тебе кофе, Беньямин. По-моему, ты большой любитель.

— Да, спасибо, доктор Мандерс.

— Оливер, мы же договорились, верно?

— Спасибо, Оливер. Я зашел попрощаться. И принес вам маленький подарок, — я протягиваю ему картину, которую нарисовал для него. Это небольшая прямоугольная картина маслом с изображением песочных часов.

— Пустые песочные часы. Мне кажется, они в вашем духе. В твоем духе. Во время наших бесед я не чувствовал времени, только покой, и попытался выразить это на холсте.

— Восхитительно, Беньямин. Мне очень приятно. Превосходно. Я повешу ее на видное место. Доктор Мандерс долго рассматривает песочные часы и бережно кладет картину на пустой столик перед диваном.

— Удачи тебе, Беньямин. Положа руку на сердце, я и не сомневаюсь, что все у тебя сложится удачно. Пришли о себе весточку.

 Самое тяжелое я приберег напоследок. Гровер. Остается только надеяться, что сегодня он в ладах с внешним миром и со слезным выражением на беззубом старческом лице не будет допекать меня разными глупыми вопросами. Прямо перед обедом я отыскиваю его в саду. Он стоит у теннисного стола и подкидывает вверх пинг-понговый шарик. Отбивая его по очереди то внешней, то внутренней стороной ракетки. Более одинокого образа не сыскать. Так и задумано.

— Привет, Гровер! Я пришел попрощаться. Меня сейчас увезут.

— Куда?

— Я переезжаю. Ты же знаешь.

— Да, знаю.

Я беру ракетку. Гровер сначала запускает шарик в металлическую сетку, и только потом бросает мне.

— Без тебя будет непривычно, — говорит Гровер, но я и сам бы мог это сказать.

— Я знаю. Мне тоже. Что поделать, всему свой черед. Кто-то приходит, кто-то уходит. Какой кретин придумал подобную пошлость, как она пришла мне в голову и как только у меня повернулся язык ее изречь.

— Гровер, давай хоть разочек сыграем партеечку? По-моему, я сейчас тебя обыграю.

И мы начинаем играть на счет. Гровер разбивает меня в пух и прах. Я даже не поддаюсь. У меня просто нет ни малейшего шанса на выигрыш. Гровер невозмутимо гоняет меня из угла в угол. Не прикладывая особых усилий. Я замечаю, что иногда он нарочно продлевает обмен ударами, при этом ни на секунду не теряя контроль. Он щадит мой слабый бэкхенд и мощным атакующим ударом по свече сверху разрушает нашу пинг-понговую иллюзию.

— Везунчик! — говорю я. — На следующей неделе я требую реванша.

Гровер кивает, обхватывает меня за плечи, и мы садимся на лавочку. Он закуривает и протягивает мне пачку.

— Победитель угощает, — торжествующе заявляет он.

Я беру сигарету. У меня не хватает духу признаться, что я бросил курить.

— А кто же теперь будет ухаживать за твоими муравьями, раз ты уезжаешь?

— Хорошо, что напомнил. Мне нельзя забрать их с собой, да и они уже здесь освоились. Поэтому я хотел вообще-то попросить тебя взять над ними шефство.

Я уже попросил его об этом вчера, но Гровер предпочел забыть.

— Хорошо, я сделаю это для тебя. Тогда ты сможешь время от времени их навещать.

— Спасибо, Гровер, ты настоящий друг. Коробка с муравьями уже, кстати, в твоей комнате.

Он смотрит на меня, вылупив глаза. Превосходный стоп-кадр. Таким я хочу его запомнить. Я обнимаю Гровера. Он больше не задает мне загадок. Я могу идти. Десять минут спустя с единственной картонной коробкой в руках я сажусь в такси по другую сторону стены.

Расстояние от больницы до моего нового жилья можно пройти пешком за пятнадцать минут, но такси останавливается перед домом на улице Фоорстрат лишь через полчаса.