Облачиться бы в рубище и незаметной тенью — облаком — скользнуть по жухлым травам осенним. Мир без Тебя — беспросветность. На храмовых узких ступенях раствориться в потоках дождя, растаять в сумраке тленном… Не оставляй меня! Мир без Тебя — нелепость. Я — ничто и живу потому лишь, что длится этот серый ненужный вечер. Я, как царь вавилонский, взвешен на весах Твоих, и гаснут одна за другой в шандалах оплывшие свечи… Кто я, чтобы роптать? Но мир без Тебя — агония. Под сенью крыл Твоих я постиг Полноту — и пустые сжимаю ладони. Сжалься же, Свете Тихий, над чадом Твоим поникшим. Сжалься надо мною. Сжалься надо мною. Сжалься надо мною. Мир без Тебя — безысходность…

Лишь под утро Эммануэлю удалось забыться тяжёлым сном.

Проснулся он после полудня. Риммон и Хамал ещё не вернулись. Съев что-то, не разбирая вкуса, Эммануэль некоторое время сидел, словно в прострации, затем медленно оделся, вышел из замка и побрёл вдоль дороги навстречу карете, которая должна была уже, по его расчётам, возвращаться в замок. С горного уступа он видел дорогу до самого горизонта, но она была пуста. Охряной громадой сзади возвышался Меровинг. Серое море сливалось с серым свинцовым небом. Неожиданно Эммануэлю показалось, что он видит призрачную фигуру человека в лохмотьях. Но тот вышел из лежащего в ложбине рваного тумана и оказался реальностью — бледным и чуть сутулым путником лет сорока.

Тоска не проходила, сердце сжималось в предчувствии беды. Эммануэль вспомнил, что приехав сюда, уже ощущал это. "Нет, это просто моя боль, это пройдет, — уверил он себя. — Такова воля Господня, я смирюсь, и всё пройдет". Обернувшись, он посмотрел на замок. Почти до ветхой вековой черепицы цепкие побеги иссохшего плюща оплетали стены и бойницы его безмолвного ночлега. Вдали, у кромки прибоя, послышался тревожный клекот одинокой птицы. "Нет, напрасно поэт, не любя небылиц, Левконою просил не верить Вавилонским таблицам. Даже если не верить в предзнаменования, не листать фолиантов чернокнижных — так размыты здесь бытия очертания, что случайный странник кажется призраком… Как же устал я дышать затхлостью подвалов, бродить лабиринтами этих полутёмных лестниц… Симона… горе моё… "

Эммануэль почувствовал, что замерзает, и медленно побрёл по направлению к Меровингу. Мысли всё мрачнее и тяжелее окутывали его. Ему стало страшно. "De profundis glamavi ad Te…" "Из бездны взываю к тебе, Господи…"

В эту минуту Эммануэль услышал лошадиный топот и, обернувшись, увидел приближающуюся карету. Риммон почти на ходу втянул Ригеля внутрь, и Эммануэль ощутил железную силу мышц Сирраха. Карета промчалась под въездной аркой и остановилась у Южного портала. Ригель внимательно вглядывался в лица Сирраха и Гилберта, но в темноте кареты ничего не рассмотрел, когда же все трое оказались, наконец, в гостиной Риммона, он не выдержал:

— Ну, не томите же, рассказывайте.

— Риммон приобрел красивые безделушки для своей пассии, — устало и как-то глухо проговорил Хамал. — Покажите, Сиррах, — Риммон достал ларец, обтянутый синим бархатом, и раскрыл его. Голубое мерцающее сияние вспыхнуло мириадами крохотных искр. — Я чуть было не отравился мясным пирогом в гостинице. Сам виноват, пытался съесть некошерное, вот Яхве меня и наказал. Встретились мы и со стариком-ювелиром… Да, — кивнул он головой, поймав вопросительный взгляд Эммануэля, — это камни покойницы. Вы бы заказали уже обед, Сиррах, — обратился он к Риммону, — как едва не отравившийся я нуждаюсь в диетическом питании. Да, bibendum quid! Надо выпить!

Эммануэль боялся дышать. Хамал же, точно нарочно испытывая его терпение, принялся обсуждать с Риммоном обеденное меню. Спор был въедливым, выдавая прихотливый и тонкий вкус Гиллеля. Он одно за другим браковал предлагаемые Риммоном блюда. Наконец они сошлись на легком консоме и нежных гренках, улитках по-бургундски, засахаренных фруктах и венгерском рислинге.

Сердце Эммануэля гулко билось. Едва Риммон вышел, он кинулся к Хамалу, вцепившись в лацканы его сюртука.

— Ну, говорите же!

Хамал мягко убрал его руки. Эммануэль обратил внимание на залегшие под его глазами густые чёрные тени. Вчера их не было.

— Старик сказал, что украшения принёс какой-то молодой человек, рассказав, что это-де семейная реликвия, но дела идут плохо и он вынужден продать её. Говорит, что не разглядел лица.

Ригель на мгновение замер.

— А то, что он сказал… соответствовало тому, что он думал?

Хамал долгим, мрачным взглядом окинул Ригеля.

— Нет, не совсем соответствовало. Точнее, совсем не соответствовало.

Эммануэль молча ждал.

— Он сказал Моозесу, что хочет не заложить, а сразу продать украшения.

— И это всё? Немного, — резюмировал Эммануэль.

Хамал судорожно вздохнул. Вошёл Риммон. Слуги стали накрывать на стол.

— Можно сделать ещё ряд умозаключений. Он хорошего происхождения, семья богата — ведь он разбирается в камнях, хотя… ну, не важно, а ещё — у него хорошие артистические данные и недюжинные находчивость и смелость.

— Я исключаюсь по всем признакам, — невесело заметил Эммануэль, разглядывая купленное Риммоном колье. На душе его странно похолодело. Он Симоне такого не купит… нет, не то…Что-то он понимал, но само понимание не облекалось в слова и не доходило до сознания.

— А вот Риммон подходит по всем, — ввернул Хамал.

— Да уж, нашли артиста, — Сиррах лениво развалился в кресле и, взяв ларец, внимательно поглядел на камни. — Что нужно женщинам? Зачем им эти побрякушки?

— Бриллианты никогда не были просто украшениями, Риммон. Они отражают статус. А статус будет важен всегда.

— Наверное, вы правы. Кстати, вы торговались, Хамал, как заправский делец. Я много переплатил?

— Нет. Вы не переплатили. Торговался же я не как делец, а как самый обыкновенный еврей. Есть такой забавный анекдот. Еврей обещает Богу, что будет исполнять все заповеди, если Бог даст ему богатство, красавицу-жену и сделает его раввином. Слышащие его молитву говорят ему, чтобы он не торговался с Богом. Тот педантично перечитывает все десять заповедей и уверенно говорит, что заповеди "не торгуйся" там нет… — Эммануэль и Сиррах улыбнулись. — Я надеюсь, Риммон, камни Эстель понравятся. Они подходят под цвет её глаз.

Некоторое время все молча ели. Неожиданно Риммон заметил:

— А может, Хамал, мы ошибаемся? Укравший камни — ведь не обязательно убийца. Он мог просто знать о них, а, когда Лили убили, подумать, что это — весьма удобный случай стащить их.

— Если так, то воришка — одна из девиц. А продать камни она могла через подставное лицо.

— Девица не стала бы их продавать. Оставила бы до лучших времён. Сами же говорите — "статус", — Риммон захлопнул футляр.

— Слишком много загадок. Никто так и не знает, как её убили. Есть ли связь между смертью Лили и гибелью Виллигута? Как погиб Генрих? Колдовство какое-то… — Хамал нервно поежился, и Эммануэль снова ощутил исходящий от него странный импульс.

— Я не верю в колдовство, Гиллель.

— А в привороты, Риммон? — насмешливо спросил Гиллель. Губы его раздвинулись в какой-то механической, деревянной улыбке.

— Да ну вас, Хамал! Будь можно колдовством мужчин заманивать, у Хеллы Митгарт были бы любовники!

Хамал нервно расхохотался. Отсмеявшись, заметил, наклонившись к Ригелю:

— Представьте, Эммануэль, нашего красавца мсье де Невера и Хеллу Митгарт у алтаря…

Эммануэль обладал живым воображением, и нарисованная Гиллелем картинка на мгновение вызвала оторопь, потом — улыбку, сменившуюся тихой болезненной грустью. Морис и Симона…

Хамал заметил странности его мимики, внимательно посмотрел на него и опустил глаза. Руки его нервно дергались, он, казалось, готов был сломать себе пальцы. За окном закружились снежинки, и вскоре снег повалил хлопьями.

После обеда Хамал напомнил Эммануэлю о книге, обещанной ему. Эммануэль ничего не обещал Хамалу, но понял, что тот хочет остаться с ним наедине. Он кивнул, и они направились к нему в комнату. В коридоре Гиллель напевал под нос какую-то шансонетку, смеясь, рассказал, как пытался уговорить Риммона сходить в городе в варьете, а сам то и дело поглядывал на Ригеля. Эммануэль, наконец, смог сформулировать свои ощущения.