— Это он решил тебя отправить, — сказал Джулио, кивнув на Никколо. Тот сидел и обиженно молчал, глядя в сторону.

— Хорошо, схожу, но только загляну еще к мяснику за горгонзолой.

— Делай, как знаешь.

Энрико направился к выходу.

— Лишь бы ты убрался подальше и не путался под ногами! — прокричал ему вслед Никколо.

И, когда брат уже вышел, добавил:

— Ему лишь бы дурака валять.

Воцарилась тишина. Слышно было только, как Джулио, сидя за столом, тихонько постукивает очками по промокашке. Так прошло полчаса.

— Благодаря сегодняшнему векселю, у нас теперь на пять тысяч лир больше.

— Ты это мне? — спросил Никколо.

— А кому же еще?

— Мне все равно. Знать ничего не желаю.

— Не хочешь себе портить кровь?

— Джулио! Хватит! У меня и так сердце болит, словно в него нож вонзили!

— Знаю. Мне и самому не легче.

От этих слов Никколо вдруг смягчился, в его голосе послышалась нежность — казалось, еще немного, и он кинется брату на шею:

— Только любовь спасает нас, если бы не она, я уже давно, наверное, превратился бы в животное… в жабу! И не смотри на меня так! — добавил он в ответ на растроганный взгляд Джулио.

— Девочкам нужна зимняя одежда, — сказал тот.

— Так давай купим, немедленно! Ради них я готов отказаться от новых ботинок! От всего на свете! Готов умереть с голоду!

Во время таких порывов Никколо выпячивал грудь, так что казался еще выше, и принимался метаться взад и вперед, будто в лавке ему было слишком тесно. Довольный собой, он бросал гордые и пламенные взгляды, шумно вздыхая, будто только что спас племянниц от смерти. Он нервничал.

— Девочки — самое святое, что у нас есть. Разве не так?

— Я и сам все время говорю это.

— А Энрико… Он тоже так думает?

— Черт возьми, разумеется!

— И где только его так долго носит?

— Да он всего-то десять минут, как вышел, — Джулио посмотрел на часы.

— Я, пожалуй, пойду, увидимся дома. Не задерживайся! — сказал Никколо.

Оставшись один, Джулио решил подготовить несколько квитанций. В этот момент зашел молодой француз, искусствовед, приехавший в Сиену изучать творчество художников пятнадцатого века, — он каждое утро заглядывал в лавку, возвращаясь из Государственного Архива. По обыкновению хорошо одетый, он держал в руках трость с набалдашником из слоновой кости в золотой оправе. Глаза его были бирюзового цвета, а улыбку обрамляли тяжелые светлые усы.

— Добрый день, синьор Низар.

— Здравствуйте!

— Какие новости?

— Вот, нашел кое-что интересное про Маттео ди Джованни[1]. Просто неслыханно! Это будет настоящим открытием! Не представляете, как я рад!

— Позволите полюбопытствовать? — спросил Джулио.

— Эта находка очень пригодится для книги, над которой я сейчас работаю!

— В таком случае не буду допытываться — лучше вам пока не раскрывать своих карт.

Джулио испытывал какое-то благоговение перед тем, что происходило в жизни других; и ему всегда было приятно, когда с ним откровенничали. Многие считали его человеком, которому можно доверять. Для Джулио же все они были частью того мира, который они с братьями навсегда утратили, запятнав себя подделкой подписей. С некоторых пор он все острее ощущал моральную ответственность за это и не смел требовать от окружающих уважения — оно было бы ему только в тягость. Джулио робел, избегал старых знакомых, чтобы не обмануть их доверие.

Приговор совести вынуждал его замыкаться в кругу семьи; всем же прочим он улыбался, но как-то сдержанно, натянуто, и от этого еще больше страдал. Никколо в друзьях не нуждался и каждый раз упрекал брата, когда тот проявлял к кому-либо чрезмерное радушие:

— Ты ведь понимаешь, что нас с этими людьми разделяет что-то, чего они нам никогда не простят. Так что нечего и нам с ними церемониться.

Джулио слушал Низара, спрятав руки в карманы и не поднимая глаз, — так нищий, проведя полчаса в компании богача, чувствует себя счастливее, чем прежде. Но если бы Низар протянул ему руку для рукопожатия, он почувствовал бы себя неловко.

В тот день Низар, который всегда считал, что сиенцы скупятся на книги, решил немного позлословить и спросил:

— Как идет торговля?

Джулио только покачал головой:

— Не знаю, сколько мы так еще протянем…

В один миг удовольствие, с которым Джулио только что слушал Низара, уступило место боли. Как несправедливо, что он должен терпеть лишения и не может, как его гость, спокойно работать! В голове Джулио то и дело рождались разные планы, от которых он всякий раз вынужден был отказываться — воспоминание об этом больно ранило его самолюбие. Низар тем временем продолжал:

— Хорошо еще, что в прежние времена вы неплохо заработали и теперь не нуждаетесь в деньгах!

Джулио, с трудом сдерживаясь, отвечал:

— Да, несомненно, это была большая удача! Но я, честно говоря, даже думать об этом не хочу. Будь что будет!

Низар, решив, что Джулио, по скупости и мелочности своей, прибедняется, рассмеялся.

— Вы мне не верите.

— Но позвольте, синьор Джулио, не хотите же вы убедить меня, что…

— Я никогда не говорю… то есть будь моя воля — никогда в жизни не сказал бы неправды! — Тут он вдруг погрузился в свои мысли. Низар посмотрел на него и спросил, как заговорщик:

— Может, вы боитесь, что я доложу о вас в фискальную службу, и вам увеличат налог?

В эту минуту дверь отворилась: вернулся Энрико. Сияя от счастья, он держал в охапке фрукты.

— Ну вот, не хватает только горгонзолы! — сообщил он. — А еще говорите, что я думаю только о себе. Только попробуйте еще раз назвать меня эгоистом!

Низару забавно было видеть замешательство Джулио, которое, однако, улетучилось при виде фруктов:

— Да, груши, и правда, восхитительны!

— Ну, я домой? Или нужно еще что-то купить? — спросил Энрико.

Брат кивнул ему на дверь, и тот вышел.

Когда Энрико что-нибудь покупал, то почему-то становился еще заносчивее — на вопросы отвечал сквозь зубы и не считал нужным прощаться.

— Да, изобилие на столе — наша слабость. У нас в семье все такие — даже Модеста, моя невестка, и та пристрастилась к хорошей еде.

Джулио не терпелось поскорее попасть домой: он боялся, что иначе ему ничего не достанется; да к тому же первый, как известно, всегда выбирает самый лакомый кусок. Если бы не Низар, он давно закрыл бы лавку, хотя и ожидал еще одного клиента. Джулио уже жалел, что договорился об этой встрече, и не без досады воскликнул:

— Не понимаю, как люди могут выбрасывать столько денег на жалкую горстку печатных листов! Я сижу здесь целыми днями, как пленник, света белого не вижу — мне и дотронуться-то противно до этих книг! Как было бы здорово сжечь их в один прекрасный день, все до единой!

— Но вы же образованный человек, неужели вы это серьезно?

— Я устал от своей образованности — хватит! Мне сорок лет, а кажется, будто восемьдесят, да что там… все сто! Вижу, вы опять мне не верите!

Низар только развел руками и, улыбаясь, сказал, что охотно верит. Но Джулио уже был в своих мыслях — он не мог вспомнить, купили ли они пармезана для макарон: «Вот уж Никколо разозлится, если обед будет приготовлен не так, как положено!» Он представил себе, как брат будет ссориться с женой, осыпая ее упреками. А потом молча встанет из-за стола и весь день не будет с ней разговаривать. Племянницы, Кьярина и Лола, тихонько посмеются, а Энрико, как всегда, скажет, что это чудовищная бестактность. Джулио замер посреди комнаты во власти собственных фантазий, на лице его было написано довольство.

Послышался дружный звон колоколов. Словно не веря своим ушам, Джулио вышел на улицу — городские часы торжественно отбивали полдень, с соседней Пьяцца Толомеи им вторила церковь Сан Кристофоро. Народ постепенно заполнял улицы города, чиновники спешили в конторы.

— Ну что ж, мы закрываемся! — сообщил Джулио с довольным видом.