Низар откланялся и зашагал в сторону дома: он арендовал виллу неподалеку от Порта Камоллия.

Пять минут спустя часы повторно пробили полдень; Джулио казалось, что на этот раз они обращаются именно к нему, и каждый удар был для него весел и сладок, как сахарный леденец.

После обеда Никколо по обыкновению бывал в хорошем расположении духа, но стоило кому-то сказать что-то лишнее, как он опять приходил в ярость.

Закончив трапезу, Джулио, как правило, занимался с племянницами, Энрико же уходил вздремнуть часок-другой.

— Как же меня раздражают все эти ваши разговоры! — бушевал Никколо. — А ведь я превосходно себя чувствовал! Оставьте меня в покое, лучше поговорю сам с собой — все равно вы меня не понимаете!

Никколо медленно вышел из дома, тяжело дыша; лицо его было покрыто испариной, хотя на дворе стоял октябрь. Как и братья, он страдал от подагры и, наевшись до отвала, с трудом волочил ноги.

Очутившись на улице, Никколо попытался придать себе веселости, однако если кто-то из прохожих отвечал ему улыбкой, он тут же мрачнел, словно его оскорбили.

Прогулка в парке Лицца[2] заняла у Никколо ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы выкурить сигару; после этого он направился в лавку, где его уже поджидал давний друг Витторио Корсали, страховой агент.

— Знаешь, я сегодня что-то не настроен разговаривать. Это так утомительно!

— Не понимаю, как я мог тебя утомить, я еще и рта-то раскрыть не успел…

— Какая разница! Меня и молчание сегодня раздражает!

— Мы тут потолковали с твоим братом Джулио: у меня есть для тебя выгодное предложение.

— Не нужно мне никаких предложений! Обсуждайте, что хотите, только без меня! Ничего сегодня не желаю слышать, даже жужжанья мух!

Он вызывающе засмеялся. Смех был буйный, страстный и горький одновременно.

— Зайду в другой раз, когда ему станет лучше… — сказал Корсали, обратившись к Джулио.

Тут Никколо окончательно рассвирепел:

— Я предупреждал тебя, чтобы ты молчал! Что здесь непонятного! Или вытолкать тебя в шею? — он тяжело дышал, кусая себе пальцы.

Корсали, обиженный таким приемом, несмотря на настойчивые призывы Джулио не принимать сказанное всерьез, решительно направился к двери. За его спиной снова раздался хохот — на этот раз добродушный, и Корсали застыл от удивления.

— Ты что, шуток не понимаешь? — сказал Никколо.

— С друзьями так не шутят.

Никколо задели эти слова, он посмотрел на Витторио хмуро и вызывающе.

Корсали носил белесые усы, был тощим и лысым; когда он разговаривал, то имел странную привычку скалить зубы, что делало его похожим на лису.

— Сделай милость, скажи, когда будешь готов поговорить, — сказал Джулио брату.

— Когда угодно, только не сегодня.

— Завтра я должен ехать в Радикондоли[3] по делам страховой компании. Там у приходского священника я видел серебряное распятие…

Последние слова заинтересовали Никколо. Он резко обернулся и спросил:

— Он его продает?

— Именно поэтому я и пришел.

Никколо, казалось, разозлился, будто Корсали в чем-то провинился:

— По-твоему, оно мне понравится?

— Думаю, да.

— Ты в таких делах не разбираешься, я тебе не доверяю.

— Уж совсем за простака меня держишь!

— И сколько он просит? Скряга, небось? — спросил Джулио.

— Вроде как двести.

Никколо задрожал от возмущения:

— Передай этому священнику, пусть подавится своим распятием! Я с такими, как он, дел иметь не хочу, я покупаю только у тех, кто не умеет торговаться. Увижу его у нас в лавке — поколочу, честное слово! Так и скажи! Пусть держится от меня подальше!

Никколо готов был, казалось, растерзать несчастного гостя. Неожиданно он улыбнулся и спокойно растянулся на стуле, поглядывая то на брата, то на Корсали; глаза его сияли, он словно приглашал их посмеяться вместе с ним. Им передалась его безмятежная, ребяческая радость. Заметив это, Никколо как будто оскорбился и закричал не своим голосом:

— Не желаю с вами разговаривать!

Затем, нарочито не обращая внимания на Корсали, обратился к Джулио:

— Ты отправил счета?

— Осталось положить в конверт квитанции.

— Чего же ты ждешь?

— Сегодня все сделаю.

— Ничего не забыл указать?

— Я все переписал, как было в книге.

— А даты?

— И даты тоже.

— Хотелось бы знать, почему они не платят.

— Да просто люди поступают, как им удобно!

Никколо стукнул рукой по сундуку, так что звякнуло кольцо на мизинце, и зевнул:

— Что-то у меня голова болит: все эта острая подлива.

— Ты же просил, чтоб было побольше перца!

— Что у нас на вечер, цыпленок?

— Кажется.

— Если нет — пойду ужинать в ресторан.

— Как хочешь, кто тебе запрещает. Уже не в первый раз…

— А у тебя, Витторио, что сегодня на ужин?

— Да что Бог пошлет — бульончик, кусок вареного мяса и, может быть, головка сыра — самая малость, я ведь ем, как птичка.

Никколо усмехнулся:

— А я вот на завтра, пожалуй, куплю индейку. Я, знаешь ли, вареное мясо просто на дух не переношу!

Он повеселел и даже принялся рассказывать какую-то смешную историю. У него всегда в запасе был новый анекдот, после которого он сам хохотал до слез, приговаривая:

— Вот потеха! Кто, если не я, повеселит вас хорошим анекдотом!

Джулио тоже смеялся, но сдержанно. Никколо не унимался:

— Просто помереть можно со смеху! Аж слезы из глаз! Ой, живот болит! Прошлой ночью моя жена проснулась оттого, что я смеялся во сне — это мне приснился тот анекдот, что я давеча рассказал. Ты вот у Джулио спроси! За мной бы записывать!

Тут вошел Энрико, и Никколо помрачнел. Энрико брел спросонок, словно ошалев, покачиваясь, даже налетел на один из книжных шкафов.

— Какой же я рассеянный! Все потому, что плохо спал: у нас под окнами мраморщик что-то долбил, да так громко! Ведь знает, что люди отдыхают, имел бы хоть немного уважения! Так нет же, как нарочно. И какая необходимость так громыхать!

— Должно быть, мрамор привезли — работа есть работа.

— Чудовищная бестактность! Ведь он не один на свете! Мне до его мрамора дела нет — как и до его рогов! Жена, говорят, каждый день их ему наставляет!

— А ему какое дело до того, что ты спишь?

— Что значит — какое? Со мной все согласятся. Готов на что угодно поспорить — любой порядочный человек меня поддержит! Работал бы себе потихоньку — пожалуйста, сколько хотите! Не будить же людей! Я еле сдержался, проходя мимо, но в другой раз молчать не стану! Эх, доброта — враг мой! Ты что, высосал весь коньяк? — спросил он Никколо.

— Не нравится — покупай себе отдельную бутылку.

— Так и сделаю! А еще братья называются — хоть бы рюмку оставили.

— Выпей воды.

— Воды? Лучше провалиться мне на месте, чем взять хоть каплю в рот! Этой водой только подмываться!

Энрико даже изменился в голосе, что случалось с ним в минуты крайнего раздражения:

— Вы нарочно надо мной издеваетесь. «Выпей воды!» Разве это по-братски? Скажите, Витторио? Ничего, я сумею поставить вас на место! Я себя в обиду не дам! А еще говорят, что я обидчивый — да как тут не обидеться?!

— Сходи лучше проверь, как идут дела в переплетной мастерской.

— Я буду делать то, что считаю нужным. Это мое право. В конце концов, не из моей же кожи делают переплеты! Хотите ссоры — пожалуйста, двое на одного — что ж, ради Бога!

— Никто и не думал с тобой ругаться — напротив, мы всегда готовы тебя выслушать! — вмешался Джулио.

— Конечно, потому что вам нечего возразить!

— Зачем же возражать?

— Значит, вы продолжаете настаивать на своем?

— Послушай, Энрико, у меня нет никакого желания повышать голос.

— У тебя нет, а вот у него есть!

— Джулио, скажи ему — пусть лучше убирается подобру-поздорову! — отозвался Никколо, схватив попавшуюся под руку старинную вазу.