Работа была новой, угроза смутной, и сначала ему все нравилось. Но вокруг него обитали молодые люди, мозги у которых, возможно, отличались большей свежестью. Для продвижения по службе у Смайли не было оснований, и постепенно он осознавал, что стал человеком средних лет, не успев побыть молодым, и ему дают понять — конечно, с наивозможной вежливостью, — что он уже отработанный материал.

Все вокруг изменилось. Стид-Эспри исчез, улетел от этого нового мира в Индию, в поисках другой цивилизации. Джебеди был мертв. Вместе со своим радистом, молодым бельгийцем, он сел в 1941 году на поезд в Лилле, и с тех пор о нем не было слышно, Филдинг увлекся новой диссертацией по Роланду — остался только Мастон. Мастон — профессиональный дипломат, рекрут военных лет, советник министров по делам разведки, «первый человек», как говорил Джебети, «игрок из Уимблдона». Создание НАТО и отчаянные меры, предложенные американцами, совершенно изменили сущность Службы Смайли. Навсегда ушли времена Стид-Эспри, когда вы получали приказы за стаканом портвейна в номере в «Магдалене»; вдохновенное любопытство горстки высококвалифицированных бескорыстных людей уступило место эффективности, бюрократии и интригам в большом правительственном департаменте — эффективности благодаря Мастону с его дорогими костюмами, его аристократизмом, его благородной сединой и галстуком с серебряным отливом; Мастону, который помнил день рождения своей секретарши и чьи манеры были притчей во языцех среди дам из регистратуры; Мастону, который с небрежным изяществом правил своей империей, устраивал небольшие вечеринки в Хейнли и кормился успехами своих подчиненных.

Они привлекли его на время войны, профессионального служащего из ортодоксального департамента, поскольку им был нужен человек привести в порядок бумаги и придать блеск громоздкой машине бюрократии. Великих мира сего устраивало, что им приходится иметь дело с человеком, которого они знали, который любой цвет мог свести к серому, кто знал своих хозяев и мог быть допущен в их общество. И Мастон прекрасно справлялся со своими обязанностями. Им нравилась его скромность, когда он извинялся за общество, с которым ему приходится водиться, и его явная неискренность, когда он прикрывал выходки своих подчиненных, его гибкость, с которой он умел формулировать новые законопроекты. Он не пользовался преимуществами «человека плаща и кинжала», когда плащ носят для хозяев, а кинжал приберегают для слуг. Его положение явно носило странный характер. Он не был номинальным главой Службы, а числился Советником министра по делам разведки, и Стид-Эспри всегда говорил о нем, как о Главном Евнухе.

Для Смайли это был новый мир; ослепительно освещенные коридоры и ловкие молодые люди. Он лее чувствовал себя достаточно старомодным пешеходом, тоскующим по обветшавшей террасе дома в Найтсбридже, где все это начиналось. В этой обстановке он, казалось, ощущал почти физический дискомфорт, который заставлял его еще больше сутулиться, больше, чем обычно, напоминая лягушонка. Он чаще мигал и откликался на прозвище «Крот». Но его начинающая секретарша обожала его и неизменно называла «моим дорогим медвежонком».

Смайли ныне был уже слишком в годах, чтобы отправляться за границу. Мастон внес полную ясность: «Во всяком случае, мой дорогой друг, вам крепко досталось во время войны, так что оставайтесь лучше дома, старина, и поддерживайте огонь в камине».

Все вышесказанное в какой-то мере объясняет, почему Джордж Смайли в два часа ночи, в среду, 4 января, сидел на заднем сиденье лондонского такси, направляясь в Кембридж-серкус.

В такси он чувствовал себя в безопасности. В тепле и безопасности. Тепло, которое оберегало его от мокрой январской ночи, он протащил сюда контрабандой из своей постели. Безопасность создавалась ощущением нереальности улиц Лондона, по которым как привидения бродили несчастные искатели развлечений, прячась под зонтиками, и стояли проститутки — как подарочные коробки, упакованные в полиэтиленовые плащи. Все казалось ему призрачным. Это были тени, которое возникли во сне и исчезли после резкого звука телефона на столике у кровати... Оксфорд-стрит... Почему Лондон, пожалуй, единственная столица в мире, которая по ночам теряет все своеобразие? Смайли, плотнее закутавшись в пальто, подумал, что ни один город в мире, от Берна до Лос-Анджелеса, так охотно не прекращает свою дневную борьбу за индивидуальность.

Такси повернуло на Кембридж-серкус, и Смайли выпрямился, как от толчка. Он припомнил, почему ему звонил дежурный офицер, и мысли эти безжалостно вырвали его из полусонного забытья. Разговор всплыл в памяти слово в слово — как жар воспоминания о давних успехах.

— Смайли, — говорит дежурный офицер. — С вами хочет побеседовать Советник...

— Смайли, — говорит Мастон. — В понедельник вы допрашивали Самуэля Артура Феннана из Форин-офис, не так ли?

— Да... да, я говорил с ним.

— По какому поводу?

— Анонимное письмо с обвинениями о членстве в партии во время учебы в Оксфорде. Обычная беседа, одобренная отделом безопасности.

(«Феннан не мог пожаловаться,— подумал Смайли,— он знал, что я снял с него все обвинения. Не было сделано никаких ошибок, никаких».)

— Как вы вообще вели себя с ним? Скажите, Смайли, это был неприятный разговор?

(«Господи, да он никак напуган. Феннан, должно быть, натравил на нас весь Кабинет министров».)

— Нет. Это была обычная дружеская беседа, и я даже думаю, что мы понравились друг другу. В сущности, я всего лишь следовал своим обычным правилам.

— Каким именно, Смайли, каким?

— Ну, я в той или иной мере дал ему понять, чтобы он не беспокоился.

— Вы что?

— Чувствовалось, что он был слегка взвинчен, и я сказал ему, что он может не волноваться.

— Что именно вы ему сказали?

— Я сказал, что ни я, ни Служба не обладаем властью над ним, да я вообще не вижу причин, почему мы должны заниматься им в дальнейшем.

— Это все?

Несколько секунд Смайли помолчал, он никогда раньше не видел, чтобы Мастон был так взволнован.

— Да, все. Абсолютно все.

(«Он никогда не простит мне этого. Его поведение так не вяжется с его отработанным спокойствием, серебряными галстуками и тонкими беседами за ленчем с министрами».)

— Он сказал, что вы выразили сомнение в его лояльности, что его карьера в ФО погублена и что он стал жертвой платного доносчика.

— Что? Он, должно быть, сошел с ума. Он же знает, что он чист. Что еще ему было надо?

— Ничего. Он мертв. Покончил самоубийством в половине одиннадцатого вечера. Оставил письмо министру иностранных дел. Полиция позвонила одному из его секретарей и получила разрешение вскрыть письмо. Они сообщили нам. И теперь предстоит расследование. Смайли, вы уверены в своих действиях, не так ли?

— Уверен в чем?

— ...Неважно. Прибудьте сюда как можно скорее.

Такси он поймал далеко не сразу. Позвонил в три компании, не получив ответа. Наконец ответили со Слоан-сквер, и, накинув плащ, Смайли стоял у окна спальни, пока не увидел, как машина подъезжает к его дверям. Ему вспомнились полеты в Германию и сумасшедшая быстрота подготовки в мертвой тишине ночи.

На Кембридж-серкус он остановил машину в сотне метров от офиса, частично по привычке, а частью для тоге, чтобы успокоиться в ожидании лихорадочных вопросов Ма-стона.

Показав пропуск дежурному, он неторопливо прошел к лифту.

Дежурный офицер встретил его появление со вздохом облегчения, и они вместе двинулись по коридору, окрашенному в светло-кремовый цвет.

— Мастон ездил повидать Спарроу в Скотленд-Ярде. Они полаялись из-за того, что полиция стала заниматься этим делом. Спарроу говорит, что дело относится к ведению Специального отдела, Эвелин считает, что к Департаменту уголовных расследований, а полиция не понимает, какая муха их укусила. И хотел бы хуже, да некуда. Заходи и выпей кофе в зале славы. Хоть взбодришься.