Смайли повезло, что в эту ночь дежурил Питер Гиль-ом. Подтянутый и умный офицер, который специализировался на спутниковом шпионаже, он был дружески расположен к нему, и на столе его всегда было расписание дел и перочинный ножичек.

— Из Специального отдела звонили в 12.05. Жена Феннана была в театре и нашла его только по возвращении, примерно в четверть двенадцатого. И сразу же позвонила в полицию.

— Он жил где-то в Сюррее.

— В Валлистоне, за дорогой на Кингстон. Когда полиция приехала, на полу рядом с телом они нашли письмо министру иностранных дел. Суперинтендант позвонил старшему констеблю, который, в свою очередь, связался с дежурным по министерству внутренних дел, а тот — с дежурным в МИДе, откуда они сразу же дали разрешение вскрыть письмо. Вот тогда-то все и началось.

— Продолжай.

— Нам позвонил начальник отдела личного состава из министерства. Ему был нужен домашний номер Советника. Сказал, что это последний раз, когда служба безопасности занимается его людьми, что Феннан был преданный делу и талантливый сотрудник... бла-бла-бла...

— Таким он и был. Таким и был.

— Сказал, что вся эта история наглядно доказывает, что служба безопасности отбилась от рук — гестаповские методы, которые не могут быть оправданы никакими опасениями... бла-бла... Я дал ему номер телефона Советника и сам позвонил ему по другому телефону, пока тот продол-ждал рвать и метать. Это было просто гениально — с одной стороны у меня орал Форин-офис, а с другой — слушал Мастон, и я сообщил ему новости. Это было в 12.20. К часу Мастон был здесь, и вид был такой, словно у него преждевременные роды, — завтра утром он должен представить сообщение министру.

Несколько секунд они помолчали, после чего Гильом налил себе кофе и разбавил его кипятком из электрического чайника.

— Что он собой представлял? — спросил он.

— Кто? Феннан? Ну, до сегодняшнего вечера я бы мог ответить тебе на этот вопрос. Теперь все не имеет смысла. По внешнему облику — типичный еврей. Из ортодоксальной семьи, но, попав в Оксфорд, все бросил и обратился к марксизму. Тонко чувствующий, культурный... И очень толковый человек. С мягкой речью. Внимательный слушатель. Много знает; фактов у него в изобилии. Тот, кто донес на него, был, конечно, прав: в свое время Фаннан был в партии.

— Сколько ему было лет?

— Сорок четыре. На самом деле выглядел старше. — Рассказывая, Смайли обводил глазами помещение. — Нервное лицо, копна черных волос, подстриженных, как у выпускника колледжа; в профиль выглядит лет на двадцать старше, бледная, чистая, сухая кожа. Много морщин —они повсюду, и кожа словно разделена на квадратики. Очень тонкие пальцы... относится к тому типу сдержанных людей, которые привыкли владеть собой. С удовольствием остается в одиночестве. Страдает тоже в одиночестве, как я предполагаю.

Вошел Мастон, и они встали.

— А, Смайли, заходите. — Открыв двери, он отвел в сторону левую руку, пропуская Смайли перед собой. В кабинете Мастона не было ничего из того, что принадлежало правительству. В свое время он приобрел коллекцию акварелей XIX века, и некоторые из них висели по стенам. Все остальное было столь же изысканно, решил Смайли. Как и Мастон — с этой точки зрения. Его пиджак был чуть более легкомыслен, чем позволяли правила респектабельности, а шнурок от монокля никак не подходил к рубашке кремового цвета. На нем был светло-зеленый вязаный галстук. К нему подходило слово «шик» — именно так барменши представляют себе в мечтах подлинных джентльменов.

— Я виделся со Спарроу. Самоубийство не вызывает сомнений. Тело унесли, и, кроме обычных формальностей, старший констебль не предпринимал больше никаких действий. Через день-два начнется расследование. Достигнуто соглашение — не могу не подчеркнуть это, Смайли, — что в прессу не попадет ни слова о нашем недавнем интересе к Феннану.

— Понимаю.

(«А ты опасен, Мастон. Ты упал духом и перепуган. Я вижу, что ты готов подставить любую шею, кроме своей. Именно так ты и смотришь на меня — прикидываешь, влезу ли я в петлю».)

— Не думайте, что я осуждаю вас, Смайли; после того, как заведующий отделом безопасности дал разрешение на беседу, вам не о чем беспокоиться.

— Кроме Феннана.

— Именно так. К сожалению, вы не получили письменного разрешения на беседу. Он, без сомнения, дал вам его устно?

— Да. И я уверен, он подтвердит это.

Мастон снова посмотрел на Смайли оценивающим взглядом; в горле у Смайли что-то запершило. Он чувствовал, что Мастон хочет сблизиться с ним, вступить в сговор, но он не должен идти ни на какие компромиссы.

— Вы знаете, что служба Феннана связывалась со мной?

— Да.

— Должно начаться расследование. И прессу держать в стороне будет просто невозможно. Завтра первым делом я должен встретиться с министром внутренних дел.

(«Снова пробует запугать меня... У меня уже подходит возраст... надо думать о пенсии... да и о безработице... но поддерживать твое вранье, Мастон, я не буду».)

— Я должен иметь на руках все данные, Смайли. Я должен выполнять свои обязанности. И если вы считаете, что можете еще что-то сообщить мне относительно вашей беседы, нечто, возможно, не отраженное вами в записях, сообщите это мне и предоставьте мне судить о важности этой информации.

— В сущности, мне нечего добавить к тому, что уже есть в досье и что я рассказывал вам вечером. Это поможет вам удостовериться (кажется, он слишком подчеркнул это «вам») — поможет вам убедиться, что беседа наша проходила в атмосфере полной раскованности и отсутствия всяких формальностей. Обвинение против Феннана фактически ничего не имело под собой — в тридцатые годы, во время учебы в университете, членство в партии и неопределенные разговоры, что он якобы продолжает ей симпатизировать. В тридцатые годы половина Кабинета была в партии. — Мастон нахмурился. — Когда я зашел в его кабинет в Форин-офисе, он был полон народу, люди все время входили и выходили, так что я предложил ему пойти прогуляться в парк.

— Продолжайте.

— Ну, так мы и сделали. Был солнечный, холодный, но достаточно приятный день. Мы кормили уток. — Мастон сделал нетерпеливый жест. — В парке мы провели примерно полчаса — и он охотно разговаривал со мной. Он был умным человеком, умным и тонким. Но очень нервным, что было даже неестественно. Такие люди любят говорить о себе, и я думаю, он был рад возможности скинуть груз с души. Он рассказал целую историю — а затем мы зашли в известное ему кафе-эспрессо неподалеку от Миллбанка.

— Куда зашли?

— В бар-эспрессо. Они делают очень хороший кофе, всего шиллинг за порцию. Мы взяли пару чашек.

— Понимаю. И в этой непринужденной обстановке вы сказали ему, что Департамент рекомендует не предпринимать против него никаких акций?

— Да. Мы часто так поступаем, но, как правило, не фиксируем этого. — Мастон кивнул.

(«Это-то он понимает, — подумал Смайли. — Да простит мне Господь, но до чего же гнусная личность. Просто восхитительно было удостовериться, что Мастон может быть столь неприятным, как я и предполагал».)

— И, следовательно, я могу считать, что его самоубийство и, конечно, его письмо — явились для вас полной неожиданностью? И вы не можете найти объяснений?

— Было бы удивительно, если бы я смог.

— Вы не представляете, кто оклеветал его?

— Нет.

— Он был женат, вы же знаете.

— Да.

— Я прикидываю... вполне возможно предположить, что его жена могла бы дать объяснение темным местам. Я не тороплюсь с этим предположением, но, возможно, кто-то из Департамента должен был бы посетить ее, постараться войти к ней в доверие, поспрашивать ее и все такое.

— Сейчас? — Смайли с бесстрастным выражением лица смотрел на Мастона.

Тот стоял за своим большим пустоватым столом, крутя в руках разные безделушки — нож для разрезания бумаг, портсигар, зажигалку, набор, который должен был способствовать демонстрации официального гостеприимства. Запонки у него по дюйму в диаметре, отметил Смайли, отдав должное его белым рукам.