— Опять?

— Что?.. Ну да… может, поможешь разрешить? Третье слово ведь очень весомо, с ним, как с первыми двумя, уж точно ничего не сможет случиться и корова не съест.

— Второе слово она тоже не съедает, так что я прав, — вставил Широков, как бы между прочим.

— Вот видишь, что я говорил. Так что, Миш, нам снова без тебя не обойтись.

— Вчера вы спорили о том, кто круче Микеланджело или Донателло. Ну а теперь что? — спросил Мишка.

(Конечно, имелись в виду персонажи мультфильма «Черепашки ниндзя»).

Теперь они спорили, у кого круче велосипед. Серж не преминул изложить Мишке весь ход спора, каждый раз умело вворачивая в свое повествование выгодные для себя аргументы (у Пашки цепь слетает на «Каме» — «впрочем, велик и не такую высокую скорость развивает, как моя птичка, так что Пашка в безопасности, ха-ха»; рама на Сержевом «Аисте» гораздо изящнее, а главное прочнее: «на спор, что еще год и Пашке придется воспользоваться сваркой дяди Геннадия, чтобы залатать трещины возле руля?» и т. д. ит. п.; вообще модель «Кама», как свидетельствуют «разные журнальные источники», гораздо менее популярна и надежна). В конце концов, Широков даже покраснел от негодования, весь подобрался и сник — то и дело стараясь остановить Сержа репликами, вроде: «Послушай!..», «Нет, стоп!», «Вот здесь я не согла…» и т. д. и т. п., — Пашка обнаружил, что тот не только не сбивается и игнорирует его попытки возразить, но, напротив, еще только искуснее ведет речь и выставляет вещи в выгодном для себя свете; и ко всему этому как всегда присовокуплялись обиженные глаза-ромбики — не смотря даже на то, что Серж был абсолютно спокоен. Когда Серж, наконец, присовокупил к своим двухминутным аргументам три последних слова: «Ну, что скажешь?» — его ждало небольшое разочарование — от Мишкиного ответа:

— Велосипеды, да… это, конечно, занятно оценивать, какой лучше, особенно если они не подводят так, как мой.

— Ты хочешь сказать, что твой велосипед хуже всех? — осведомился в крайнем удивлении Пашка Широков.

— Я хочу сказать… что я хочу сказать, хочу сказать, хочу сказать… — стоя на «верхотуре», Мишка принялся раскачиваться, держась одной рукой за балку, к которой была прибита покрышка от автомобильного колеса, — знаешь, для чего я так изучал эту покрышку? Как раз, когда вы подошли…

— Нет. Для чего?

— Мой «Орленок» явно очень сварлив, и я хотел выяснить, не с тем ли связано его постоянное наступание мне на ноги, что у него весьма своеобразный протектор на колесе. Эта покрышка… ты знаешь, она ведь один раз очень подвела моего отца, он едва в аварию не угодил — да, да, подвела, у нее тоже дурной характер, вот я и хотел посмотреть, схож ли ее протектор с тем, какой на моем колесе.

— Но ведь она толще раз в пять! — удивился Серж.

— Ну и что? У нее весьма характерный протектор. Характерный для дурного характера.

— И какой же это у нее протектор?

— Взгляни сам, Серж. Залезай сюда и посмотри… Только будь осторожен… дай-ка я на другую балку перейду…

— Боишься, что проломится?

— Нет, это балки вполне себе пристойные, просто нам тесновато вдвоем будет, да и мне тебе неудобно показывать… теперь смотри… — мой брат принялся водить по покрышке пальцами, — видишь, какой протектор необычный? Сначала волны, волны, а потом вдруг раз — хопа! — и в какое острие переходит, видишь? А потом опять волны.

— И что это означает?

— Как так? Ты разве не узнал, как похоже это на те самые письмена?

— Какие письмена? О чем ты? — Серж пребывал в полном недоумении; все-таки, как ни уважал я его и ни стремился с ним дружить, а Мишке удавалось затмить Сержа одной-двумя брошенными репликами.

— Я о письменах древних савибов, о которых ты рассказывал Максу еще когда я не приехал.

— Он тебе это передал?

— Ну еще бы! Ты сказал ему, что это самое древнее племя в мире — совершенно верно, я и сам читал о нем в журнале «К — па». Его очень впечатлил твой рассказ, верно, Макс?

— Да, — кивнул я, — и…

— Постой-ка, постой, Макс, ты хотел о своем сне рассказать?.. Я сам о нем Сержу расскажу — все с твоих собственных слов… итак, в ночь после твоего рассказа Максу приснился очень странный сон: он будто бы увидел комнату в древнем доме савиба, она вся из дерева была, причем из дерева какого-то рыжеватого оттенка, и везде всякие резные завитушки по стенам и углам… никакой даже самый сложный стеклянный лабиринт из колбочек и мензурок в химической установке не сравнится с этими завитушками, вот так-то… но это и было самым примечательным в обстановке комнаты. В остальном же только стол и лавка подле; на лавке сидел небольшой человек с коричневыми бородой и усами и соломенном цилиндре на голове, без полей, и тер какой-то синий камень, по всей видимости драгоценный… сапфир?.. Неизвестно. Он тер его о какое-то приспособление, похожее на морковную терку. В этот самый момент у Макса почему-то закрутилось в голове, что этот человек хочет «добраться до сияния». Я правильно все рассказываю, брательник?

— Совершенно правильно!

— Да-да, именно закрутилось в голове, заметь, Серж. Этот странный человек с Максом не говорил, а когда мой брательник окликнул его, человек как раз и «добрался до сияния», камень сверкнул так сильно, что за ярким светом ничего уже и разглядеть невозможно было; все исчезло, и Макс проснулся. Я ничего не упустил? Так все было?

— Абсолютно так, — поддакнул я.

— Ты врешь, — сказал Серж, бросив на меня острый взгляд глазами-ромбиками.

— Нет-нет, он не врет… — мигом вступился Мишка, не дав мне и слова вставить, — не врет, это совершенно точно. Но меня более всего заинтересовали как раз эти рисунки на стенах комнаты. Ты ничего не слышал о письменах савибов, выходит?

— Нет, — у Сержа в этот момент был совершенно недоуменный вид.

— Я уверен был, что Максу явилась во сне та самая странная письменность савибов. Они разговаривали и писали одними согласными, и их письмена так до сих пор и не смогли расшифровать. Есть даже версия, что письмена не имеют смысла, а только лишь эмоциональную окраску и состояние (вроде как, например, электрокардиограмма описывает состояние сердца). Ну а савибы, как ты Максу верно рассказал, были людьми алчными, злыми и хитрыми. (Такими только и могут быть люди, которые разговаривают одними согласными, разве нет?) Так что все это по логике вещей и выражает их письменность. Я пролистал мартовский номер журнала «К — па»: там были образцы; и теперь, когда я вижу где-нибудь рисунок, похожий, хотя бы даже и по отдельным элементам на письменность древних савибов, значит, он носит печать злобы и лукавства.

— От савибов пришедших?

— Ну да. Это проклятие, в своем роде… Похоже, что колеса моего «Орленка» носят такую печать — как и эта покрышка — да, да, раз велосипед только и норовит, что поссориться со мной.

— Надо поменять, значит, колеса, — заметил вдруг Пашка Широков; он вставил слово, когда я меньше всего ожидал этого; мне сделалось не по себе.

— Ну… можно бы, но все же необязательно, — уклончиво ответил Мишка.

— Почему? — осведомился вдруг Серж, с каким-то, по всей видимости, тайным подозрением.

— А помнишь, я тебе еще раньше упомянул про волны на покрышке — а потом вдруг раз, и в острие переходят? Так вот волны — это не письменность савибов, а острия — только они самые и есть… Верно, Макс? Такие острия ты видел во сне на стенах?

К этому моменту я тоже уже залез на «верхотуру», дабы получше рассмотреть рисунок на покрышке.

— Да.

Я совершенно не был уверен в своем ответе, но раскрыть свою неуверенность в сложившейся ситуации означало целиком и полностью разочаровать Мишку.

Он продолжал объяснять Сержу свою новоиспеченную «теорию».

— Выходит, это как бы циклы злобы — я сегодня помирюсь с велосипедом и потом довольно долго смогу кататься на нем безо всяких опасений, до следующего цикла-острия. Ты понял?

Тут на Мишку, конечно, посыпалось огромное количество вопросов, которые я опускаю. Скажу только, что с этой темы мы не сходили еще минут десять, а потом я, наконец, передал Мишке одну из двух балок, которые он собирался прибить.