— Жители Новгорода! Вольные граждане новгородские!

Шум на площади стал сразу стихать.

— Прислал нас сказать вам свое слово князь наш, Мстислав, сын доблестного князя Мстислава Ростиславича!

Площадь ахнула. Словно удивленный ветер пронесся над ней. Снова загудело людское море, но Власий просительно поднял руку, и опять наступила тишина, теперь уже почти мертвая.

— Вот что он велел вам сказать, граждане новгородские!

Власий прервался на краткое время, прокашлялся, всматриваясь в грамоту — томил толпу нарочно. Это он правильно делает, подумал Никита.

— «Я, князь Мстислав, Мстиславов сын, кланяюсь вам, господа новгородцы!» — начал вроде бы читать, а на самом деле проговаривать заученное назубок письмо Власий. — «Кланяюсь низко Святой Софии, гробу отца моего и всем добрым горожанам. Я сведал, что князья угнетают вас ныне и что насилие их заступило место прежних ваших вольностей! Новгород есть моя отчина! И я пришел к вам, потому что жаль мне своей отчины! Пришел восстановить древние права народа, мне любезного! Зовете ли меня к себе на стол?»

Над площадью взметнулся такой рев, что Никита невольно схватился за шлем — не сбило бы. Власий больше ничего не говорил — все равно его никто не расслышал бы. Он с каким-то бешеным восторгом смотрел на площадь и, казалось, едва удерживался от того, чтобы тут же, на помосте, не удариться в пляс от радости. Новгород принимал князя!

Площадь ликовала. Летели вверх шапки, рукавицы, пояса. С края площади, окруженный новгородскими ратниками, к посольству пробирался некто важный — судя по тому, как охотно расступалась перед ним гудящая толпа, Никита узнал — то был новгородский посадник Твердислав, друг его отца.

Люди, стоявшие близко возле помоста, требовали, чтобы Власий читал им Мстиславово обращение снова и снова. Власий, уже не заглядывая в свиток, пел, как майский соловей, теперь даже приукрашивая князевы слова по своему желанию.

Твердислав, добравшись наконец до помоста, грузно взобрался на него — и тогда площадь снова стала затихать. Новгородцы во все глаза смотрели, как их посадник, ими на этой же площади выбранный, встретит посланцев князя Мстислава Мстиславича. Твердислав только взглянул ла Никиту — тут же узнал его, распахнул изумленные глаза. Но — понял, что Никита здесь не главный и что сначала переведаться нужно не с ним.

Площадь ждала.

И тут Твердислав всем показал, что Новгород не зря выбрал его своим посадником. Как и положено, потомив немного молчанием напряженно ждущую толпу, он медленно и с достоинством поклонился ей на три стороны. Потом сделал шаг к Власию, которого сразу определил как старшего в посольстве — и раскрыл ему навстречу объятия. Они обнялись.

Площадь взревела громче прежнего. Еще бы — событие происходило важное, какого никто не ожидал: Новгород снова становился весь заедино, человек к человеку, плечо к плечу!

Этот день так и закончился общим ликованием. Князь Святослав сидел со своей дружиной на детинце и никуда не выходил. Город опять принадлежал горожанам. Посадник Твердислав забрал все посольство к себе домой, где принял их, как родных. А с Никитой и поплакал над горестной судьбой друга своего Олексы.

На следующий день в Торжок было отправлено посольство — уже от Новгорода к Мстиславу Мстиславичу. Тем же днем Твердислав навестил испуганного князя Святослава и убедил его во имя сохранения жизни не сопротивляться народу и позволить разоружить владимирское войско. Святослава с боярами его — опять же и их спасая, чтобы не растерзали, — поместил на подворье владыки новгородского Митрофана. А через три дня в город прибыл князь Мстислав и был посажен на столе с честью.

И сразу же стал готовить большое ополчение.

Поздно вечером к воротам стольного города Владимира подъехал всадник. Конь его остановился как вкопанный, едва почувствовав, что хозяин не гонит его вперед, и стоял, словно боялся сделать еще хоть одно движение. Удила и поводья коня были в замерзших клочьях пены, бока, густо опушенные инеем, вздымались и опадали, по всему было видно — бежал издалека, нещадно погоняемый плетью, следы которой даже в наступивших сумерках ясно виднелись на обындевевшей шкуре. Всадник, бросив поводья, тоже смертельно уставший, мешковато сполз с седла — и едва устоял на ногах, ухватившись за гриву. С трудом, враскорячку, он направился к воротам.

Они были уж закрыты. Человек принялся стучать в тяжелый, окованный медью створ мягкой безвольной рукой в рукавице. Но удары эти едва были слышны ему самому. Тогда он, пошарив у пояса, вынул меч и застучал черенком рукояти. Получилось еще хуже — звонкие щелчки эти в неприступную громаду наглухо закрытых воротных створок казались унизительными для него — гонца, принесшего в город важное и срочное известие. Кузнечным молотом надо было бы долбить в такие ворота или тараном.

Сверху, однако, попытка достучаться была замечена.

— Эй! Кто такой? Чего нам ворота портишь?

Голос был молодой, насмешливый. Человек, задрав голову и пытаясь разглядеть говорившего, досадливо поморщился: ему явно нужен был кто-нибудь постарше, поопытней, у которого на уме не девки да игрища, а думы о важных государственных делах. Но выбирать не приходилось. Осипшим от мороза горлом человек прохрипел вверх, в непроглядную темноту нависшего забрала:

— Скажи там… Из Новгорода. Дело срочное к великому князю.

— Ишь ты — к великому князю! — восхитился там, наверху, молодой стражник. — То-то он, поди, тебя дожидается!

На стене шутке товарища засмеялись еще двое — судя по смеху, тоже молодые. Человек из Новгорода отошел немного назад, чтобы его было лучше видно и чтобы удобнее разговаривать. Разговор обещал быть долгим. Пока им втолкуешь!

— Не время шутить, братья! — стараясь, чтобы его осипший голос звучал убедительнее, сказал он. — Пропустили бы вы меня. Или кого-нибудь старшего позовите. Известие важное у меня. Ей-богу, не вру!

Он не хотел сообщать это свое известие молодым зубоскалам. Хотя оно, конечно, помогло бы ему без дальнейших помех проникнуть в город. Ему хотелось добиться возможности самому доложить князю Всеволоду Юрьевичу о том, что случилось в Новгороде. Никогда нельзя упускать выгоды своей. Если умело доложить, да с придыханием, да со слезой в глазах — великий князь это запомнит и впоследствии, когда все кончится, наградит за верную службу.

От досады, что не успел добраться до Владимира, пока ворота были открыты, человек из Новгорода едва не затопал ногами. Положение его сейчас было щекотливое. Не скажешь страже, в чем дело, — придется ночевать где-нибудь в пригородном посаде. А к утру — глядишь — другие гонцы из Новгорода прибудут, познатнее. Обойдут, обставят! А если все же удастся до великого князя добраться первым, — то вдруг он спросит: почему вчера не сказал? Почему ждал целую ночь? Не станешь ведь ему объяснять — почему. Эх, если бы не задержки в пути! Сейчас бы уже был и обогрет, и накормлен, и обласкан.

— Что за смех? — вдруг послышался наверху голос. Молодое веселье тут же стихло. Голос этот явно принадлежал человеку пожилому и облеченному властью. Прибывший из Новгорода приободрился.

— Господин начальник! — закричал он. — Из Новгорода с доносом к великому князю! От князя Святослава Всеволодовича, — прибавил он для верности, про себя решив, что можно и приврать — все равно в суматохе потом забудется. — Я Лугота, новгородский боярский сын! Нельзя мне до утра ждать!

— Чей сын-то? — после некоторого молчания спросил начальственный голос.

— Евстрата-боярина сын. К великому князю, с доносом!

— Евстрата, говоришь? Что-то я не помню боярина такого, — с суровым сомнением произнес начальственный. — Чего же опоздал-то? Ворота тебе открывать — канитель такая! Давай говори, что знаешь! Может, и до утра подождет?

— Не могу сказать, господин начальник! — испугался Лугота. — Тебе одному тайно могу на ухо шепнуть, — добавил он, немного подумав и решив, что делиться, видимо, придется. Пока не поздно. К тому же этот, на стене, вернее поможет добраться до княжеских покоев.