Но вот что странно: чем больше он восторгался ружьем, изящною отделкой, сильной и плавной работой курков, тем больше печалилась, замыкалась в себе Ксеня. Словцо что-то ненастное сгущалось над ней, и она никак не могла отвести беду и безропотно ждала своей участи.

— Слюшай, Ксеня, — Аскар пристально всматривался в се лицо, чересчур угловатое, резкое, с коротким носом и большим ртом, пристально всматривался в ее лицо, пытаясь понять, что же произошло. — Если я что-то не так сделал, сказал, ты не сердись, прости, пожалюйста.

— О чем это ты? — спросила она, кольнув его рыжеватыми иглами зрачков. — Какая обида?

Он смешался, будто уличенный в подслушивании чужой тайны.

— Видно, мне показалось…

— Ну и довольно об этом. Завтра у нас последний вечер, ты приходи пораньше. Сможешь?

— Смогу.

— Вот и хорошо. Патронов захвати, постреляем напоследок.

Аскар порывался сказать, что зря все это, ей бы лучше остаться с ним, ну не сейчас — кто ж работу на половине бросает, но уже сейчас можно конкретно договориться обо всем, чтоб не мучать друг друга неопределенностью. Хотел сказать, да передумал. Отложил на завтра, когда настроение у нее полегчает.

На следующий день Ксеня вернулась из маршрута раньше обычного. Ни Люды, ни Саньки не было.

Зревшее в ней намерение неумолимо подступало к сердцу, все ближе, все яростней, пока не охватило его полностью, вытеснив, изгнав остатки жалости и сомнений, которые мешали, утомляли, замедляли ход ее стремлений, как замедляют ход скакуна высокие стебли трав. Она любила Аскара, настоящего, сегодняшнего Аскара, почти постоянно бывавшего подле нее, но гораздо сильней бушевала в ней ненависть к другому, будущему Аскару, тому самому, что оставит, бросит ее, наверняка бросит. Сколько раз Ксеню бросали, когда она и помоложе была, и посвежее!.. Но теперь все, хватит, она слишком привязалась к Аскару, слишком дорожила им, чтобы перенести это. А он?.. Жесткая полуулыбка трогала ее губы. Он тоже не перенесет. Вместе так вместе… Скопившиеся страдания искали выхода, разрывали грудь. Ей одновременно было и одиноко, и тесно на белом свете. Вместе так вместе…

Наведя в палатке порядок, Ксеня разделась и легла в постель. Услышав, что подъехал Аскар, окликнула его.

Он вошел и остановился, обескураженный.

— Ложись рядом, — голос ее напрягся, звенел, как посуда при землетрясении.

Кровь бросилась ему в лицо, тело охватило пожаром, он рванул пуговицы на рубахе, потом вдруг замер, повернулся и выскочил наружу.

Ксеня нашла его неподалеку, он сидел на траве обхватив ладонями лицо и устремив перед собой неподвижный взор. Вокруг густо росли тонконогие одуванчики с важными желтыми головками Ксеня связала два венка, один одела себе на голову, другой — Аскару.

— Дурачок, — вздохнула она, гладя его жесткие черные волосы.

Он схватил ее руку, прижал к губам.

— Пойми, — шептал он, — я не могу так, мне стыдно. После свадьбы…

— Дурачок, — усмехнулась она, отнимая руку, — разве об этом говорят? Не будем портить последний вечер. Ты помнишь, что обещал?

Аскар помнил.

Захватив ружье, патроны и консервные банки, они пошли вверх, туда, где горная река, еще не вырвавшись на свободу, бурлит в глубоком каньоне.

— Давай здесь.

Он не возражал.

— Чур, я первая! Ну-ка расставь банки. Нет, на самом краю, чтоб попал — и крышка.

Расставляя консервные банки, Аскар повернулся к ней боком, и Ксеня видела его крепкую шею, маленькое, с шелушащейся от ветра кожей, ухо и гладковыбритую смуглую щеку. На миг ее охватило волненье, потянуло к нему, ставшему таким понятными близким, но тревожные волны, которые накатывались откуда-то издалека и таили в себе накопленные за годы обиды и горести смыли возникшее желание, завладели всем ее существом. Настоящее уходило из-под ног, уходило стремительно и неотвратимо и, не веруя более в то, что личная жизнь когда-нибудь высветлится и ее перестанут называть старой девой, потеряв веру, она решила, но что бы то ни стало задержать, остановить настоящее.

Раздался выстрел.

Аскар, даже не вскрикнув, упал на самом краю каньона, оставаясь там благодаря подпиравшему сбоку камню. Она отбросила ружье, метнулась вперед, обхватила податливое, еще теплое тело, прильнула к нему вся — плотно-плотно затем слегка шевельнула, ногой — и камень, а вслед за ним оба тела покатались, вниз, набирая скорость, подскакивая на выступах, пока не скрылись в бушующем водовороте реки.

Когда на выстрел прискакали Санька и Люда вокруг все было обыкновенно, совсем как всегда, и только блестели нетронутые консервные банки, а пониже, на шершавой поверхности склона, лежали каким-то чудом уцелевшие венки из одуванчиков.

В тот момент я понял, вернее, почувствовал, ощутил, как сбивались с пути и погибали среди бушующего снежного безбрежья бывалые ямщики. Не знаю, почему в мое теряющее остроту и ясность сознание вошли тогда именно ямщики, чьи следы пропали, канули, растворились в неизъяснимой мглистой дали времени. Может, нечаянный, незаметный всплеск песен печальных был тому причиной; может, в лихорадочном свисте ветра угадывался звон бубенцов; а может, дыхание небытия, едва коснувшись меня на миг, разметало, как снежные сугробы, заслоны между реальным и уже не существующим, приблизило к могучему, яростному, с неизлечимой тоской ямщицкому племени, И я подумал, что теперь-то вполне представляю, как легко и просто заблудиться, исчезнуть в белой, стонущей круговерти.

Село было где-то под боком, в получасе ходьбы, но как до него добраться, в какую сторону повернуть, чтобы идти в нужном, а не в обратном направлении, — вот что мучило меня, терзало безрезультатно, вот из-за чего постепенно вытравлялись прочие мысли, желания. Небо смешалось с землей, снег, казалось, шел и сверху, и снизу, образуя сплошную марлевую завесу, какое-то всеобщее свечение, которое заглушало любые краски, исключало всякую видимость.

Одну руку я вытягивал вперед, ощупывал перед собой мятущееся пространство, чтобы не натолкнуться на какой-нибудь скальный выступ, другой держал за локоть свою спутницу Женьку, еще совсем юную, дрожащую от холода и неизвестности. Одеты мы были по-городскому, неподходяще для такого случая, и когда я накинул поверх Женькиного легкого пальто свое, то остался при галстуке и в костюме, главная и чуть ли не единственная ценность которого заключалась в том, что он никогда не мялся.

Сюда, в окрестные горы, нас заманило из города обаяние солнечного дня, и мы, будучи великолепно настроены, расположены друг к другу и начисто лишены каких-либо предчувствий, сели в автобус, доехали до села, а затем отправились бродить по склонам, забираясь все дальше и не обращая внимания на промокшую обувку и набухающий сыростью западный ветер. О, как мы дурачились, как кувыркались по влажному снегу, как смеялись нашим смехом крутые взгорки! Мир сузился, вобрав только нас двоих, и тленная радость уже мнилась нетленной, бесконечной в своей чистоте. А за порогом этого мира, может, в самый пик торжества нашего, уже таились какие-то силы, готовые застигнуть нас врасплох, насладиться нашей беззащитностью, омрачить славно начатый день. Черная изнанка белого света… Сколько раз она внезапно являла себя увлеченным жизнью людям, являла в виде войн и стихийных бедствий, превращала в ничто созданное по капле, по крупице, но человечество так и не научилось совмещать высокое счастье с постоянной напряженностью, подозрительностью, поскольку настоящая жизнь безоглядна, как любовь, и столь же легко уверена в ненарушимости своего течения.

Вечер навалился снегом и ветром. Поначалу нас это не испугало: село-то вон оно, рукой подать, у самого подножья холмов. Нам казалось, что попасть к нему пара пустяков: надо только идти вниз да вниз. Но горы хитры, после первого же спуска начинался подъем. Мы кидались из стороны в сторону, выбиваясь из сил и окончательно теряя ориентировку. Вдобавок похолодало, мокрые ботинки, носки схватило ледком. Но странно, еще некоторое время мы продолжали посмеиваться, пошучивать, словно ничего плохого с нами произойти не может.