— Найдут утром два прекрасных окоченевших трупа, — говорила мне на ухо Женька, когда мы присели отдохнуть, — и появится еще одна легенда о влюбленных.

Я был постарше и возразил, стараясь перекричать ветер:

— Нет уж, пусть лучше о нас живых сочиняют легенду.

— Так не бывает.

— Почему?

— Живые всегда испортят то, что дано им самим небом.

— И все-таки вставай, пошли.

Я помогал Женьке подняться, и мы снова я снова кружили в беспроглядной летящей ночи.

Вот тогда-то и подкрадывались, настигали меня нелепые мысли о том, что так же просто терялись в пурге даже такие бывалые люди, как ямщики. Но мысли эти волнуя душу, не мутили рассудка, наоборот, выдвигали на передний край трезвость, расчетливость.

— Ура! Ура! — закричала вдруг Женька.

— Что такое?

— Тропа, понимаешь, тропа!

Под ногой, несмотря на свежевыпавший снег, угадывалась твердая, скользкая полоса.

— Рано ликовать. У тропы два конца, вполне возможно, что один из них километров за тридцать отсюда. В какую сторону предлагаешь топать?

Женька растерянно молчала. Чертова моя рассудительность! У человека появилась надежда, а я взял и остудил ее. Надо спешно выправлять положение.

— Давай рискнем, — сказал я. — Сейчас спрячу монету, угадаешь, в какой руке, идем по тропе прямо, не угадаешь — в обратную сторону.

Женька долго не решалась, медлила, словно боясь испытывать судьбу, наконец, едва слышно вымолвила:

— В этой, — и стукнула ладошкой по моему кулаку, где лежала монета.

Мы пошли прямо. Спустя минут сорок до нашего слуха донесся лай собак. Значит, долой сомнения, скоро село! Тут же, на тропе, мы пустились в такой пляс, что даже разогрелись.

Тот, кто когда-нибудь плутал в метели, кто мог бы замерзнуть, но вышел к жилью, знает, сколько неповторимой музыки, сколько притягательной силы, очарования в собачьем лае. Потом будет тепло, потом вокруг тебя будут хлопотать люди, накормят и напоят, уложат спать, но предвестником твоего спасения все же останется собачий лай, услышанный издали, наметивший или утвердивший твой путь.

Было уже около полуночи, когда мы очутились в жарко натопленной избе с прихожей, большой кухней и комнатой, служившей одновременно и спальней и гостиной: в ней стояли две кровати, телевизор, полированный раздвижной стол и стулья. Хозяева еще не ложились спать, смотрели очередную серию о бесстрашном разведчике Штирлице. Наш приход их не удивил: экран ежеминутно приносил куда больше неожиданностей. Только старушка, изрядно сгорбленная, с длинными костлявыми руками и по-детски улыбчивым беззубым ртом, вышла на кухню и занялась нами; молодых было не оторвать. Все же фильм закончился, и мы познакомились. Полная, пребывающая в самой женской силе, гладколицая Даша вроде бы стеснялась своего мужа, сухонького, носатого, коротконогого. Напротив, Степан то и дело восхищенно поглядывал на нее, советовался, как дальше-то поступать.

— Дашенька, — голос у него мягкий и в глазах доброта разлита, — может, гостям с морозца поднесем по махонькой? Оно хорошо, когда с морозца: кровь взыграет, а душа песню запросит.

— Еще чего! — вскинулась было, потом смилостивилась. — Ладно, плесни, только из той, крайней. Заодно и мы побалуемся.

Старушка проворно нарезала хлеб, сало, огурцы, расставляла граненые стопки; возвратился откуда-то Степан, бережно неся перед собой трехлитровую бутыль; а Даша как уселась на лавку, так и не пошевелилась, безучастно наблюдала за возникшей суетой. Чувствовалось, в доме она хозяйка. Пока все идет нормально, можно оставаться как бы в стороне, гостьей за собственным столом, но вот старушка замешкалась — и тогда:

— Не мельтеши, мама! Давай вилки и садись.

Опрокинув стопку, я стал жадно хватать ртом воздух, словно пытаясь затушить пожар внутри. Ну и крепость! Еще чуть-чуть из глаз искры посыпались бы, Женька пригубила едва, закашлялась, щеки маками зацвели.

— Эх, мамзели зеленые! — Даша выпила красиво, ни одна жилка не дрогнула на ее гладком лице. Стукнула стопкой по столу: — Повторяй!

Степан развеселился, обмакнул палец в коричневатую жидкость, чиркнул спичкой. Палец вспыхнул, как маленький факел.

— Во! — Степан торжествовал. — Сам гоню, сам пью, к государству претензий не имею. Хоть до семи вечера, хоть после — моя воля. Дешево и сердито. — Осекся, когда Даша выпила очередную стопку и даже не притронулась к закуске. Речь его потекла торопливо, неровно, как вода под уклон да по камешкам. — Много ли нам надо? Рядка три бутылочек в подвале выстроил — и все удовольствие. Черпай, пока здоровье позволяет. А здоровье, оно как, сегодня есть, а завтра нет. Крышка. Бери тогда ружье и пали в эти самые бутылки.

Он говорил, а сам, видимо, ожидал какой-то неприятности, чего-то обидного, злого, и напрягался, и прятался за слова, старался оттянуть неминуемую развязку.

Мы с Женькой тоже как-то внутренне попритихли, томимые неясными предчувствиями, переглядывались: откуда исходит гнетущая тревога, которая придавливала, изнуряла Степана, от которой и нам, в общем-то, становилось не по себе. Странное дело: семья как семья, застолье как застолье, и не врывались мы сюда в момент какой-нибудь размолвки, наоборот, все при нас мирно сошлись и уселись вместе, но ощущение недовершенности, прерванности, временной приглушенности конфликта — как присыпанные золой угли: до первого ветерка — такое ощущение крепко и ухватисто жило в этом доме, создавая зыбкую неустойчивость настроения, пресекая всяческую возможность возникновения распахнуто сильных порывов, вынуждая того же Степана процеживать каждое слово сквозь марлю настороженности, неусыпной боязни и слепого отчаяния.

— Господи, господи, да чем же мы не угодили тебе, да за что ты на нас гневишься? — ни с того ни с сего запричитала чуть слышно старушка едва шевелящимися узкими бескровными губами и все прикладывала к глазам застиранную цветную тряпочку.

Даша сидела прямо, скрестив руки под пышной грудью, отрешенная и соблазнительная. Она уже не была юной, находилась в той поре, когда буйная жестокая страсть перестает таиться, время от времени вырывается наружу, сжигая в своем неистовом пламени всякое сопротивление. Выпитое завораживало ее, уводило в далекие туманы, и в мерцании золотистых, как спелые зерна, зрачков отражались настойчивые Дашины грезы.

Что спугнуло ее видения, резко повернув к яви — бормотанье старушки, преданно-скорбный взгляд Степана или наш унылый вид? Только она с неожиданной мягкостью выгнула по-кошачьи спину, уперлась локтями в край стола, устало повела головой то в одну, то в другую сторону.

— Оставьте своего господа в покое, — начала Даша ровным, почти просительным голосом, в котором угадывалась издевка. — Из-за вас ему, бедненькому, икается, наверное. А чем он поможет теперь Степану? Мама, выроди меня обратно?

— Когда ты уймешься? Хоть бы людей постыдилась…

— Вот еще! Пусть слушают, пусть знают, кому как тут живется. Нас от этого не убудет, а им, авось, сгодится… Поженились или так, гуляете? — спросила она, глядя на меня в упор раскаленным золотом зрачков.

Смутившись, я не сразу нашелся, что ответить.

— Понятно, — заключила она. — Мы вот со Степаном тоже гуляем. Только под одной крышей. От замужества ведь что, детей положено иметь, а у нас, как у каких-нибудь дохлых европейцев, кукиш с маслом. Ни шума, ни хлопот — благодать! Не зря бездетные нынче в моде, — кривая усмешка дернула, перекосила на миг яйцо, показав, каким оно может быть разяще неприятным, отталкивающим.

Старушка заелозила на стуле, опять принялась бормотать:

— Да что ж ты, господи, смотришь как она выворачивается наизнанку? Неужели на таких бесстыжих нет у тебя никакого удержу?

И тут Дашу понесло, потащило с неукротимой и безрассудной напористостью, словно плотина прорвалась. Чего только не наговорила она маленькой, сжавшейся от ее раскаленных зрачков свекрови! Получалось, что нет на свете более хитрого, коварного и злого человека, чем эта старушка. Интригует, сети расставляет, паутину плетет, сидит и поджидает очередную жертву. Вот и ее, Дашину, молодую жизнь загубила. Умаслила, устлала дороженьку лестью да посулами, а сама сына порченого подсунула. И нечего тут петлять, всем ясно, что он порченый. Да, да, да! — захочет и на весь поселок будет кричать, раз это правда. Она была на медицинском обследовании, у нее все в порядке, хоть десяток может родить, а муж, которого ей бабка навязала…