— Хорошо, — произнес Застольный, — буду говорить напрямик. Когда я еще на пороге спросил у тебя, что конкретно произошло сегодня в министерстве, я лишь хотел удостовериться в том, что увольнение было совершенно неожиданным. Ведь так? Министр Ликачев, под чьим руководством ты успешно служил добрые десять лет, просто рассчитал тебя и все.

— Нет, я бы так не сказал, — покачал головой Берестов.

— Хорошо, тогда я поправлюсь: последнее время у вас были кое-какие прения, но ты не ожидал, что дело закончится увольнением.

На сей раз Берестов кивнул:

— Ладно, это уже ближе, ну и что?

— То, что я скажу сейчас, заинтересует тебя…

«Рассказал мне об этом мой секретарь Левин, он клянется, что это чистая правда. Пару дней назад он забыл в министерстве кое-какие важные документы, с которыми ему надо было поработать дома; пришлось вернуться туда, когда был уже поздний вечер, часов в одиннадцать. То, что он обнаружил, очень его удивило: Великовский был до сих пор в министерстве, в своем кабинете, и по голосам, которые доносились из-за двери, Левин мог судить, что он там не один, а с Ликачевым. Секретарь решил не раскрывать своего присутствия — неожиданное вторжение, да еще и в такое время, могло вызвать подозрения там, где их не должно было бы быть, — решил забрать бумаги и тихо ретироваться, но все же проходя мимо неплотно прикрытой двери, не смог перебороть любопытства, остановился и прислушался.

Они обсуждали работу многих министерских чиновников, в том числе и твою, Михаил. Происходило это примерно так:

— Вы прекрасно понимаете, Виталий Николаевич, — говорил Великовский, — что после того, как вы уйдете на покой, я буду претендовать на ваше место.

— Еще рано говорить об этом, — запротестовал Ликачев.

— А может быть и нет, кто знает, — заметил Великовский. Сейчас он — (и это красноречиво доказывает то, что власть его очень сильна) — разговаривал с Ликачевым не просто на равных — тон его вполне мог бы сойти за начальственный.

— Что вы хотите сказать? — беспокойно осведомился Ликачев.

Великовский улыбнулся:

— Я ничего не хочу сказать. Просто от одного из ваших подчиненных, который к сожалению является еще и моим зятем, мне хотелось бы избавиться прямо сейчас, до того, как я окажусь на вашем месте. Поймите, кое-какие его действия вызывают у меня серьезное недовольство.

— Вы к нему ближе, вот сами с ним и разбирайтесь.

— Нет, так не пойдет, — сказал Великовский, — его начальник — вы.

— Что я со всего этого поимею?

— Разве вы не знаете, что Берестов управляет определенными деньгами, которые после этого освободятся?»

Застольный остановился и внушительно посмотрел на Берестова. Тот подошел к окну и стал курить в открытую форточку. Стекла совсем не было видно, и со стороны казалось, что голова Михаила облокотилась на широкие лапы деревьев в саду, а он, пуская струи сигаретного дыма, старается усыпить их, чтобы опора увязла и не покачивалась от ветра.

И тут послышался внушительный ДИН-ДОН, и сразу после этого два более скорых, но менее звонких, которые звучали как будто в подтверждение первому, и я сразу понял, что некто, стоящий за дверью очень нервничает.

— Мы ждем кого-то еще? — спросила старуха Агафонова.

— Нет, понятия не имею, кто это, — Застольный пожал плечами.

Когда он отворил дверь, на пороге стоял… Великовский!

Да уж, его появление вызвало просто-напросто шокирующий эффект, что и говорить! А то настроение, в котором он пребывал, ясно говорило об одном: быть буре, шторму, урагану, — словом, как хотите, так и называйте. Я частенько слышал от Берестова и Фрилянда, что Великовский всегда слащав, хитер, как змея, мягко стелет да жестко спать, и прочее в таком же духе, а сейчас он, видно, совершенно себя не контролировал и, что называется, позволил вытащить на свет всю свою затаившуюся гниль.

Только переступил порог квартиры, разом вылил на Застольного такое количество грязи, какое мне не приходилось терпеть и от сторожа в наших гаражах, когда я как-то раз, подвыпивший, приехал ставить машину аж в три часа ночи.

— Я вчера три раза предупредил вас, чтобы вы ни в коем случае не забирали из офиса эти бумаги! Три раза, Застольный! Вы глухой, что ли? Хотите с работы вылететь?

— Я-я…

— Молчать! — взвизгнул Великовский, — а то завтра же рассчитаю. Меня ничего особо не удерживает, ясно вам? Если бы у вас хоть семья была, а то на зарплату только себе пузо наедаете и тупеете с каждым днем! — тут он посмотрел в нашу сторону — рано или поздно он все же должен был обратить внимание на целую группу людей, которая так усиленно буравила его четырнадцатью глазами, — о-о… да я вижу, вы тут еще и развлекаетесь… мой незадачливый зятек к вам пришел. Да уж, Петенька, я так чувствую, вы твердо вознамерились стать ему другом по несчастью! Что вы стоите, как истукан, черт бы вас побрал!

Застольный вяло развернулся, точно юла, которая совершает последний оборот перед падением, и направился в свою комнату, но даже теперь Великовский продолжал кричать ему вслед, то и дело перемежая слова оскорблениями.

— Поживей, слышите! Я вам за эту халатность проходу теперь не дам, — он вдруг ткнул на нас пальцем, — всем вам!..

Его щеки сделались пунцовыми — можно было даже подумать, что они краской намазаны, — рот искривился и по форме напоминал растекшееся гуашевое пятно — ну, вы, в общем, понимаете — вид у него был гадостный, попросту ядовитый; у меня даже образовалась горькая слюна, которую так и хотелось сплюнуть ему в рожу.

Он все продолжал орать, даже тогда, когда Застольный уже принес ему увесистую картонную папку, и в это время вдруг запел его мобильный телефон; Великовский вытащил его из брюк и вдруг как брякнет об пол.

— Вот мне уже министр звонит! И как теперь, черт побери, мне разговаривать с ним? Как я ему отвечу, вы хоть подумали, а? — Великовский воздел руки к потолку, будто взывал к Господу Богу, — разгильдяи! Вы тут будете развлекаться, а я должен за вас работать…

И тут одновременно — (да-да, именно одновременно, обратите на это внимание!) — произошло вот что: мы с Фриляндом отделились от общей группы, бок о бок прошли по коридору в прихожую и, миновав Застольного и приперев орущего чиновника к стенке, разом нанесли ему два сокрушительных удара в оба глаза. Теряя сознание, он сполз по стене примерно так же, как делает это героиня мыльной оперы от несчастливой любви.

Следующие две минуты мы все стояли в гробовой тишине, как будто в ожидании, пока он очнется; но вы, конечно, понимаете, каждый из нас думал в этот момент о… возмездии?

Великовский, тем временем, встал на ноги; оба глаза его распухли, а тонкая сеть кровоподтеков вокруг век напоминала теперь несколько сложенных друг с другом трапеций — ну, точно рисунок на игральных покерных фишках!

Он больше уже не верещал, а только прошипел:

— Вам всем конец… — и подобрав с пола свою идиотскую папку и телефон, вышел за дверь, которую молча успел отворить для него Застольный.

_________________

Наконец, Берестов повернулся от окна и обратился к Агафоновой:

— Расскажите о том, как умер ваш муж. Вы прошлый раз обещали рассказать.

Старая женщина удивленно посмотрела на него.

— Я… не знаю…

— В чем дело, вы к этому не готовы?

— Нет, просто… я не ожидала такого поворота разговора.

— Я всего лишь хочу сменить тему — вот и все. Меня обманули, и я более не желаю это обсуждать.

— Вы выбрали не лучший вариант — это печальная история.

— Все равно. Если хотите собраться с мыслями, давайте выпьем чаю. Кроме того, я не настаиваю: можем отложить это на следующий раз или на неопределенный срок…

— Нет-нет, вы правы, я расскажу и сделаю это прямо сейчас.

— Уверены?

— Да…

«Мы с Иваном Тимофеевичем последние годы жили одни, к нам даже перестали заходить его бывшие сослуживцы и фронтовые друзья — многие умерли, иные, которые были моложе нас, разъехались — в нашем городе проводить старость губительно, потому как помрешь не от нее, а с голода, пенсии и так были мизерные, а когда началась образовательная реформа, совсем стало невмоготу — Великовскому нужны были дополнительные средства, и он содрал с нас последнее, урезав льготы. В то время у Ивана Тимофеевича начались проблемы с сердцем, а хороших лекарств купить было не на что — пришлось в результате положить его в бесплатную больницу, а там, как известно, если стариков и берутся лечить, то в конце концов и залечивают; у меня была знакомая, медсестра, которая мне как-то рассказала обо всех этих ужасах, и когда Иван Тимофеевич все же попал в эту ловушку, единственное, на что я надеялась, найти эту женщину снова — я не видела ее уже лет пять — и умолить, чтобы она как-нибудь повлияла на врачей, и те спасли бы его. Прихожу я к тому самому терапевту, у которого она раньше работала, а перед кабинетом громадная очередь. Думаю, если долго ждать, то опоздаю на последнее посещение моего старика перед операцией, и решила попросить, чтобы пропустили, но тут врач сам выходит из кабинета, и я вижу, что это не тот, который был раньше, новый; в руке у него амбулаторная карта, он обмахивается ею, как веером, иногда задевая очки на носу. Я подошла к нему, думала, что он остановится, но он даже не посмотрел в мою сторону. Я все же спросила у него, достаточно громко, работает ли здесь медсестра по фамилии Никитина.