Заговорил же Владлен не о том, о чем думал. Спросил:

— Одни? Не скучно?

Сник Рашид, как прихваченная морозцем капустная рассада. Вздохнув, ответил:

— Отец расскажет. Кумыс говорливым сделает.

Так и вышло. Сумасшедшая радость переполошила пожилых одиноких родителей Рашида, и они походили поначалу на полоумных. Особенно мать. Суетилась, всхлипывая и смеясь, без всякого толку. Первым взял себя в руки Кул. Остановил жену, которая кинулась выбирать для сына новую подушку, ибо та, которую подала ему, показалась ей не так мягкой и нарядной, и попросил ее:

— Займись кумысом, кыз-бала. Сын и гость из-за перевала. Весь день без крошки во рту. — И не упрек звучал в голосе, а добрый совет любящего и понимающего состояние души близкого человека.

Рашид радостно заулыбался, ибо только он понимал глубинную суть обращения (девочка-ребенок) Кула к его матери. Помнилось ему, что вскоре после того, как бежали они от людей, перестал Кул называть ее так, и в семье от этого поскучнело.

«Вернулось прежнее! Вернулось!» — ликовал Рашид, любуясь сразу и отчимом, который вновь стал самим собой, неспешным и точным в движениях, и матерью, все такой же хрупкой и порывистой, но уже с заметными морщинами на лице. Что ж, за сорок уже. А Кул тем временем взял тонкий, но крепкий, из конского волоса, кусок веревки, опоясался им и принялся точить нож; мать же, присев на корточки в своем хозяйственном углу, вылила в котел из кожаного мешка кумыс и принялась водопадить его длинноручной деревянной поварешкой, отчего кумыс в котле пузырился и пух.

Глотнув слюнки, Рашид объяснил Владлену:

— Сейчас процедит через воздух и… Такого ароматного кумыса, как у моей матери, нет во всем Алае.

У Владлена тоже потекли слюнки, даже тошнота отступила, хотя он никогда не пробовал кумыс, слышал только о нем, что лечебен, но вид вспененной белой жидкости и непонятный, но приятный и возбуждающий аромат вызывали аппетит, и, когда мать Рашида подала кису с кумысом, он припал к ней с жадностью. А на дастархане уже появились пиалушки с каймаком (прокаленные до розовой корочки в тандыре сливки), курт, баурсаки и мягкие, неповторимо-ароматные лепешки. Расставив и разложив все это на дастархане, мать Рашида вновь вернулась в свой угол, извлекла из коржина надкусанную Рашидом перед отъездом лепешку, которая была бережно завернута в полотенце из маты, и торжественно, на вытянутых руках, словно великую драгоценность, подала ее сыну.

— Аллах благословил твое возвращение. Доесть надо всю.

Присела на корточки чуть поодаль, вроде бы у дастархана, но будто в стороночке, и залюбовалась сыном, обо всем, видимо, позабыв. Любовь к трудно рожденному и еще трудней выращенному ребенку переполняла ее материнское сердце.

Встрепенулась, услыхав призыв мужа.

— Кыз-бала, бесбармак не получится без очага.

— Верно, что же это я, старая? Сейчас, сейчас… Сидите, сыночки, отдыхайте, кушайте.

Выпитый кумыс подействовал успокаивающе. Шум в голове прошел как-то незаметно, сам собой, тошнота исчезла вовсе, и теперь Владлен вполне мог начать изучение убранства юрты, в которую попал впервые в жизни. А Рашид будто не понимал, что другу здесь все интересно, не докучал пояснениями, отвечал на вопросы как можно короче.

— Да, веками вырабатывался рационализм…

— Да, все по своим местам. Всему есть свой угол. И не беда, что юрта круглая. Вон там — для сбруи, там — ружья, силки и капканы, тут — одежда, вот там — спят…

— Верно, войлок летом держит прохладу, зимой тепло…

— Нет, ветер не продувает.

— Подушки? Их много, чтобы показать, как гостеприимны хозяева. Готовы встретить десятки гостей…

Все, оказывается, имеет свой смысл. Простой, житейский, и удивление Владлена обилием подушек, уложенных в красном углу многоцветными колоннами, прошло.

— А это место, где мы сейчас, для самых почетных гостей. На шкуру жеребчика приглашают самого уважаемого.

— Значит, — улыбнулся Владлен, — мы все трое самые уважаемые?

— Да. Когда гости равные, тогда законы предков допускают такое. — Рашид вздохнул грустно, вспомнив прошлые годы, потом, опережая события, ибо обещал, что обо всем расскажет отец, произнес горестно: — Отец мой посмел противиться обычаям, и долго у него не было ни подушек, ни шкуры жеребчика. Я в армию когда уезжал, ее еще не было. И юрта эта совсем еще новая. Я не в ней родился. В тесной. Всего пять кольев, а через кошму звезды видно… Грустно вспоминать. И больно. За народ свой больно. Забит и запуган. А как все просто: не подчиняешься шариату, аллах карает… Ладно, пусть Кул сам расскажет.

Любопытство у Владлена разгорелось так же, как и аппетит после выпитого кумыса. И час наступил. В юрту внесли огромное блюдо, напоминающее поднос, только поглубже, с большими кусками мяса, уложенными на кусочки тонкого отваренного теста. Духовитый парок витал над блюдом.

— Готов бесбармак, — с явным удовольствием сообщил Кул, ставя блюдо на дастархан, поближе к гостям, и усаживаясь рядом. — Давай, кыз-бала, кумыс.

Рашид пояснил Владлену:

— Бесбармак — это «пять пальцев». Руками едят. Вот так. — Он ловко подцепил квадратик тонкого теста, отправил его в рот, а уж потом принялся за увесистый кусок баранины. — Вот так.

Убраны наконец остатки бесбармака, вновь налиты полные кисы кумыса, и тут Рашид сказал Кулу что-то на родном языке, и Кул встрепенулся:

— Племянник Иннокентия-доса?! Костюков-ага провожал сюда?! Салям послал?! — И к сыну с упреком: — Почему долго молчал? Не барашка, жеребчика резал бы!

— Отец, жеребчика ты еще зарежешь. Мы три дня будем гостить. Служить тоже будем рядом, на Крепостной. Журге полдня пути. А сейчас о себе расскажи. О нас расскажи. Генерал Костюков просил. Пусть, говорит, молодой джигит знает, как жили на Алае люди.

— Жаксы, Рашид-оглы. — И сам же перевел: — Хорошо, сынок.

Залпом, словно умирающий от жажды человек, осушил Кул кису, отер ладонью жидкие усы, погладил прозрачную бороденку и заговорил. Неспешно. Взвешивая каждую фразу, каждый эпизод, перемежая речь казахскими словами, и не вдруг Владлен стал понимать все в рассказе Кула, но потом приловчился улавливать главное, заполняя непонятное домыслом. И жуткая картина предстала перед ним.

Кул с самого рождения не стал полноправным жителем алайского кишлака. Он — потомок раба. Потомок другой орды. Враждебной. Еще при Кенесаре, который поднялся против России, пытаясь одновременно подчинить себе киргизов Дикокаменной орды, вырвав их из-под влияния Кокандского ханства, захвачена была кокандцами и киргизами малолюдная казахская откочевка под Узунагачем. И даже тем, что пленники в конце концов приняли мусульманство, не обрели равноправия. Кул вырос сильным и смелым, вел себя независимо, он заставил относиться к себе с уважением, но бедности не пересилил. Поэтому и не получил в жены любимую девушку. Отдали ее богачу, главе алайских контрабандистов Абсеитбеку. Кокаскеры вернули ему счастье любви, но кишлак взбунтовался. Гулистан — так имя матери Рашида — нельзя было появляться на улице: все, даже малолетние, плевали ей вслед, а то и швыряли в нее каменья. С самим Кулом и его матерью никто не осмеливался обмолвиться словом, а отец Гулистан и все ее родичи наседали, чтобы отдал он Гулистан брату убитого Абсеитбека, как требовал шариат. Обвиняли его в прелюбодеянии, готовя расправу.

Кул их понимал. Если Гулистан не станет женой Абсеитбекова брата, тот потребует обратно калым, а родичи Гулистан не богатеи, чтобы пойти на такое, вот и выставляли себя поборниками шариата. И муллам в угоду, и себе в выгоду.

Мать Кула, не выдержав травли, померла, и тогда Кул решился на последний, как он посчитал, шаг. Он спросил Гулистан, станет ли она его женой или покорится воле родителей и братьев? Любое ее желание для него станет святым. Она согласилась стать женой любимого, и в ту же ночь, захватив с собой самое необходимое, тихо, чтобы никто не помешал, бежали они из кишлака. И как узнал Кул позже, спасли тем себя от мученической смерти. Утром их собирались вытащить из дома и закидать камнями.