Но в диалог вновь втиснулся Лектровский и ловко, как умелый табунщик уводит от грозящей опасности и успокаивает перепуганно пластающих лошадей, повернул разговор в иное русло:

— Именно так. Я бы еще добавил: сознательная близорукость. И что особенно возмутительно, так это — выбивание из седла честного защитника. Вроде бы один человек страдает — краском Богусловский, но если вдуматься — крепкий клин в монолит патриотического духа… Я повторяю: мы не вправе почивать на лаврах, не уяснив, кто распростер черное крыло над нашим другом Михаилом Семеоновичем, кто подгрызает корни могучего народного единства. Помогите нам, дорогой Михаил Семеонович. Вы просто обязаны это сделать!

— Уверяю еще раз: неведом мне злой демон.

— Раскуйте память, фантазируйте, предполагайте на первый взгляд невероятное, и вы приблизитесь к цели.

— Одна догадка не выходит у меня из головы. Вернусь — непременно встречусь с одним человеком. Посмотрю на него… Мэлов его фамилия.

Человек, говорят, предполагает, а что в мире ведется, того не миновать. И так повернула жизнь свое колесо, что никак не выходило ни в скором, ни в далеком будущем встречи Михаила Богусловского с Владимиром Мэловым. Но откуда было Михаилу знать, что почти сразу же, как в округ пришло известие о его, Михаила Богусловского, награждении, Мэлов был срочно вызван в Москву и тут же, спешно сдав дела, уехал из Хабаровска. И вот теперь, в тот самый момент, когда академик принялся разливать уху, на этой же самой речке, только ниже по течению, километрах в пяти, на такой же уютной полянке, под запашистую тройную монастырскую уху решалась фактически его, Михаила Богусловского, судьба. Оттуда начинался ее роковой финал, пока еще невидимо-далекий.

Впрочем, этого не могли предположить даже сами участники пикника — Мэлов, его жена Акулина и устроитель того пикника Трофим Юрьевич. Тот самый Трофим Юрьевич, который несколько лет назад принимал Мэлова на подмосковной даче, где разговор был и трудным, и обнадеживающим.

Мэлов, когда его вызвали в Москву, предполагал, что подобный разговор вновь состоится, и, возможно, на той же даче; он понимал, что его не погладят по головке, но все же учтут старания и не отмахнутся совершенно, предложат в конце концов новое место. Он был даже рад предполагаемому переводу, ибо избавит он его от многих неприятностей. Вышло, однако же, не совсем так, как мыслилось Мэлову. Нескладно все сложилось.

Встретили его с женой вежливо у подножки вагона. Подхватили чемоданы и — к машине.

— Номер в гостинице заказан и оплачен, — учтиво сообщили ему, а затем столь же мягко повелели: — Визиты полностью должны быть исключены. Полностью. Кому нужно — о вашем приезде знают. Когда потребуется, вам поступят нужные распоряжения. Пока отдыхайте.

Номер оказался великолепным: просторный холл, обставленный под гостиную, кабинет и роскошная спальня. Акулина все никак не могла налюбоваться дородными кроватями, игриво поблескивавшими розовыми атласными покрывалами и накидушками; но долго она не могла оставаться среди этой невиданной ею прежде красоты, она возвращалась в холл и принималась разглядывать хрусталь и фарфор в буфете, поглаживая его зеркальной полировки бока, потом вновь спешила в спальню, восхищалась ее убранством, поглаживала холодный атлас и даже щупала мягкость матрасов. Более всего, однако ж, ее удивила и обрадовала ванная комната, она даже взвизгнула от восторга от стен, блестевших мраморной чистотой, от сверкавших никелем кранов — она позвала мужа и, расспросив, для каких надобностей какой кран, тут же принялась разоблачаться. Потом попросила его:

— Посторожи. А то, не дай бог, ошпарюсь. И спину потрешь.

Весело и беспечно прошел их первый московский вечер. И день следующий тоже провели они в блаженстве. Лишь к вечеру шевельнулось беспокойство в душе у Владимира Мэлова, но он сразу же отмахнулся.

«Подыскивают место. Не так скоро это…»

На ужин вновь спустились в ресторан, пили, слушали певицу, танцевали. В номер вернулись возбужденно-счастливые, особенно Акулина, до безумия радостная, что и ей жизнь позволила прикоснуться к возвышенной культуре, к миру, прежде недоступному, заманчиво влекущему и желаемому. Когда не ты подаешь закуску на столик, а тебе ее несут с уважением и учтивостью.

Проснулись они поздно. Акулина тут же пошлепала босыми ногами в ванную, а Владимир еще какое-то время беспечно нежился в постели, вовсе не думая об истинном своем положении, о возможном последствии вызова в Москву, совершенно непредсказуемом, но, наверное, не радостном…

После завтрака, пока Акулина отсчитывала деньги, сколько взять с собой, он, уютно устроившись в кресле, раскрыл газету.

— Ты, Володечка, потом почитаешь, а сейчас пойдем. Пораньше — лучше. Не к шапочному же разбору заявляться в магазины — разберут все.

— В Москве никогда не разберут. Это же — столица, — ответил он, не отрываясь от газеты. — Все, что есть сегодня, будет и завтра. Побудем сегодня дома.

Он не стал ей объяснять, что сегодня, он был в этом уверен, за ним приедут либо позвонят справиться, нет ли в чем нужды. Он никогда не говорил ей ничего о своих делах, не делился своими мыслями, ибо считал ее совершенно неспособной понять все тонкости служебных взаимоотношений. Она была для него просто женщиной, к которой все более и более привыкал и даже скучал по которой, когда выезжал, бывало, на несколько дней в командировку. Ему нравилась ее непосредственность и откровенность в любви, он старался отвечать ей тем же, на этом и держался их семейный лад. Но то, что услышал в ответ, удивило его. Не так проста и наивна, как виделось ему, эта женщина из глухой заимки.

— В магазинах не убудет — это истинно. Да мы с тобой, Володечка мой, останемся ли тут? Опростоволосился ты — вот и не жалуют тебя. Не серчали бы — вчерась уже навестили. Коль не быть им, так и не будут, хоть жданки все прожди, а если нужен станешь — разыщут. Не томи себя, собирайся. Прежде, когда дело затеял, мозговать нужно было. А то и меня не отправил, и ненавистника своего выпустил из рук. Ну меня — ладно. Мил мне Дмитрий, не скрываю, только и тут с тобой, слава богу, устроилась пока что, а за прогляд в деле — не погладят тебя по головке. Поверь моему слову. Только теперь не одному тебе мозговать придется, я сбочку тоже пособлю. Только не теперь, теперь не томи себя, пошли.

Эка — «не томи себя»! Он еще не томил. А она, ишь ты, все по полочкам разложила. И все к месту. Только зря вслух свои мысли высказала. Дали безжалостные слова ее толчок сомнениям и беспокойным мыслям.

Но не упрекнул Владимир Иосифович жену, повторил спокойно:

— Нет сегодня желания никуда ехать.

— Оставайся один, — не скрывая недовольства, ответила она, поправила перед зеркалом челку и зацокала каблучками к выходу.

Ее уход не очень и огорчил Мэлова: ему все равно нужно было собраться с мыслями, подготовиться к предстоящему разговору. Странно, однако же, получалось: тишина, никто не мешает думать, а не думается, хоть ты тресни. Постепенно и беспокойство стало одолевать. И не мудрено: бежит время, а никого нет. Все большую значимость обретают ехидненькие, липкие слова жены: «…вот и не жалуют тебя…»

Негодовать можешь, ругать можешь эту деревенскую бабенку, а согласиться вынужден. Не жалуют. Не оправдал доверия.

Он так и не прочитал ни одной заметки в газете, вставал, ходил по холлу, вновь садился в кресло, заслоняясь от реальности газетой, разглядывал пятнистые полосы, но не сосредоточивался ни на одном заголовке. Потом прошел в спальню, прилег, не снимая с кровати покрывала, и устремил взор в потолок. Бездумно лежал, отрешенно. Долго лежал, до самого прихода Акулины.

Ее стук в дверь он принял за стук долгожданного «коллеги», заспешил через холл, но у порога стояла Акулина, беззаботная, раскрасневшаяся от усталости и обилия впечатлений, довольная покупками, и радость Мэлова мигом иссякла.

— Ты еще не обедал? — спросила она, проходя энергично в холл. — Молодец! Ополоснусь сейчас, а то взопрела вся, обновку покажу, — лукаво улыбнулась, — тогда спустимся в ресторан.