— Так точно! — радостно выпалил Кокаскеров. — По-пограничному!

— Вот и прекрасно. А теперь давайте сразу же, до митинга, кое в чем разберемся. — И к Темнику: — Вы посылали кого-либо к Пелипей?

— Нет. После митинга и торжественного обеда, какой обещал нам Акимыч, я поеду к ней. Она моя жена.

— Тогда, должно быть, она вас и ждала. Но пришел кто-то другой.

— Что-то не пойму я вас, о чем речь? — спросил Темник настороженно, хотя, как определил Богусловский, пытался натянуть маску заботливой взволнованности.

— И я не пойму ничего. Ее нет. Ее убили.

Пауза. Долгая. Подошли к гумну. И Темник, вздохнув, заговорил грустно:

— Вот тут она вырвала нас из лап смерти. Вот его, Рашида, Ивана Воловикова, комиссаром в отряде был, пока не ранили, и меня. Еще и бойцов, каких фашисты, как и нас, не до смерти пристрелили. Я врач, и я знаю: не окажись рядом столь квалифицированной медсестры, еще к тому же храброй, наш исход был бы один — братская могила. Внешностью ее природа обделила, вот я и пожалел ее, а потом, поняв, сколь женственна она по сути своей, привязался искренне. Я был уверен, что счастье не отвернется от нас, хотя мы ходили на острие ножа. Увы… И это когда все страшное позади…

Слушая Темника, Богусловский проникался сочувствием к его искренней, как ему виделось, печали. Он даже упрекнул себя, что с первого взгляда, совершенно не зная человека, стал приглядываться к нему с подозрительностью только оттого, что человек этот похож на врага.

«Вполне возможна случайность…»

И все же разительная схожесть продолжала смущать. Ни дать ни взять — Дмитрий Левонтьев в молодости. Хочешь не хочешь, а задумаешься.

«Ладно. Расскажу смершевцу. Пусть проверяет, — решил Богусловский, чтобы хоть как-то освободить себя от навязчивой подозрительности. — У них возможности больше. И прав тоже».

Особенно утвердился в этом решении Богусловский после разговора с Темником, когда на какое-то время они остались вдвоем. Темник сразу же, чем вызвал еще большую подозрительность, спросил:

— Вы чему-то удивились, увидев меня? Мне показалось, сильно удивились.

Ответить бы неопределенно Михаилу Семеоновичу, легенду-экспромт подбросить, пусть, если не чист душой, проявляется, любопытничает и дальше, но не так поступил Богусловский, выложил карты на стол, хотя и почувствовал явную заинтересованность собеседника.

— Вам ничего не говорит фамилия — Левонтьев? Дмитрий Павлантьевич Левонтьев?

А сам в упор глядит. Чтобы малейшее изменение зафиксировать. Так же, как когда-то следователь, бросив вопрос, впивался в него, Богусловского, взглядом. Повторял он теперь то, что когда-то осуждал. И не думал, что, если Темник честен, ему будет весьма неприятен подобный поворот разговора.

Естественно как должен отреагировать человек, которому задают нелепый вопрос? Удивиться. А Темник удивился не сразу. Маска бесстрастности какое-то время оставалась, как у тугодума, на лице Темника. И наконец, словно спохватившись, Темник удивился. И спросил:

— Кто такой Левонтьев?

— Раз не знаете, значит, не знаете… Что о нем тогда говорить? — ответил Богусловский и перевел разговор снова на дела партизанского отряда. Но уже почувствовал: совершена ошибка, Темнику не в новость фамилия Левонтьева. Теперь с командира партизанского отряда глаз нельзя спускать.

«Пошлю ординарца в СМЕРШ. Пусть поспешат оттуда», — заключил Богусловский и теперь думал, каким образом, чтобы это было незаметно, вести за Темником наблюдение. Пограничников из охраны не позовешь. Подозрение — это еще не факты. Дров можно наломать.

Мысли честного человека всегда осторожны. Опасается честный человек обидеть ненароком кого-либо. Семь раз отмеряет он, прежде чем отрезать. Это ведь только гулящая свекровь снохе не верит. И часто, очень часто дорогой ценой расплачивается честный и совестливый человек. Даже жизнью.

Не думал бы Богусловский о незаметном контроле за поведением Темника, знай он его мысли. Хоть чуточку. Темные они были у Темника. Черные даже. Вызванные великим испугом.

«Знает, выходит, отца! Все, значит! Конец».

Но ему очень уж не хотелось доживать свой век в Сибири с ярлыком предателя. Возможный расстрел его тоже совершенно не устраивал. И он сразу же, без малейшего колебания, принял решение ни на шаг не отходить от пограничного генерала, чтобы тот никому не смог ничего рассказать, а при первой же возможности отравить его. Тем самым ядом, которым снабдил его, Темника, немец-щеголь на критический случай. Не для него, Темника, пусть будет этот самый критический случай, а для много знающего генерала. Никто, похоже, кроме него, не видел и не знает отца. Никто. И пусть он унесет эту тайну с собой.

«Инфаркт. Никто не виновен. А если станут все же подозревать? Кого? Весь отряд! У меня лично все в полном порядке…»

Да, форма, к которой прибегли фашисты, хотя и может вызвать у профессионалов-разведчиков какие-то вопросы, но зацепки не даст. А от медсанбата тоже никого не осталось. Нет свидетелей. Нет!

Он подбадривал себя, усилием воли демонстрируя спокойствие, беседовал с Богусловским, а сам с замиранием сердца ожидал предстоящей трагической развязки.

Она пришла совсем скоро. Богусловский с Темником не дошли еще до правления колхоза, где при фашистах была казарма для полицаев, к нему уже потянулись сельчане, созываемые Акимычем и его добровольными помощниками-пацанами.

— На митинг! — солидно покрикивал Акимыч, а ребятишки, перебегая от дома к дому, тарабанили по ставням и пискляво, словно передразнивая председателя, повторяли его призыв.

Жизнь входила в мирную колею; скоро вот так же пойдет Акимыч, как делал это до военного лихолетья, скликать колхозников то на работы, то на собрание, быть может даже серчая на ленивых; теперь же он созывал народ с явной гордостью и явным довольством, ибо во дворе правления ждали их загодя расставленные столы, на которых тощими бугорками лежал тонко нарезанный хлеб, редко, отдавая желтизной, стояли тарелки с перележалым свиным салом, зато обильно теснились бутылки с настоящей «Московской» и огромные миски с квашеной капустой, солеными грибами и мочеными яблоками. На столе начальства стояли еще банки с тушенкой. Там, за этими столами, и должен проходить по еще довоенной традиции митинг. Помпезно тогда говорились речи-тосты, смачно звякали тонкостенные стаканы, сдвинутые в тесное единство, искренне радовались тогда удачам звеньев и бригад и столь же искренне, оттого и едко, высмеивались отстающие. Теперь во дворе правления, как думалось Акимычу, будет еще веселей. Немца-варвара нет. Как не радоваться! Правда, иным, кто помоложе, завтра снова в бой, и пощадят ли их пули, неведомо, но то будет только завтра. А сегодня — великий праздник живых!

Не в первую рюмку подложил яд Темник. Когда уже охмелевшие партизаны, поднимаясь со своих мест, потянулись к командирам и у начальственного стола стало шумно и тесно, ибо каждому хотелось сказать что-то свое, от сердца, но у всех выходило похожее, хотя это никого не смущало, стаканы чокались еще и еще, а осушать их вроде бы не решались, ибо не сказано главное, самое-самое, — вот в этой-то сутолоке и опустил едва заметную горошину Темник в ополовиненную рюмку Богусловского, затем долил ее.

Никому и в голову в тот миг не пришла мысль обратить внимание на командира партизанского отряда, тянулись больше к Акимычу и Кокаскерову, стараясь чокнуться именно с ними. Забылся и Богусловский, окруженный толпой и с удовольствием наблюдавший за искренностью отношений колхозников и председателя. Этим-то и воспользовался Темник.

«Выпил бы теперь хоть один глоточек…»

Взял слово Акимыч, и все почтительно угомонились.

— Вот что могу сказать: выпьем, чтобы никогда больше фашист сюда ноги не совал. А Армии своей Красной мы пособим. Кто винтовкой, кто плугом.

Дружно крикнули «ура», и сдвинулись в тупом звяканье стаканы и кружки. Богусловский тоже поднял рюмку, почокался со всеми, кто тянулся к нему со стаканом, но пить больше не хотел. Собрался уже поставить рюмку обратно на стол, но колхозники, толпившиеся у командирского стола, да и женщины с дальних мест запротестовали: