Мужчина с растрёпанной причёской в куртке блевотного цвета ничего этого не заметил, а принял решение. Он снова свернул свой листок бумаги, сунул его в один из бесчисленных карманов и решительно повернул на восток, к выезду из города. Я удивился, чего он хочет там найти; даже отсюда было видно, что в той стороне Динглу нечего предложить, кроме бензоколонки, нескольких домов и одного отеля. Дальше следовали ещё две мили просёлочной дороги до следующего посёлка, Баллинтаггарта.

Но этим вопросом я задавался не очень долго. Я подождал, когда он отойдёт подальше, – он ни разу не оглянулся, – потом пересёк дорогу и отправился домой. И оглядывался не он, а я – через каждые несколько шагов.

Казалось, кто-то сдвинул мой дом гораздо дальше по улице. Тем не менее, я добрался до него незамеченным, никто не выскочил из-за угла и не крикнул: «Ах вот вы где, мистер Фицджеральд!» Я быстро заглянул в почтовый ящик: ничего. Может, моего адреса у него и не было. На табличке у дверного звонка всё ещё благоразумно значится имя прежней жилицы, Хелен Макгилли. Я с облегчением вздохнул лишь после того, как закрыл за собой дверь, а потом задёрнул занавески и в гостиной, и на кухне. Хелен Макгилли сегодня не принимает.

После этого я долго сидел в сумеречной полутьме и пытался понять, что всё это может значить и сколько это может продолжаться. Я думал об этом примерно с полчаса, но так и не нашёл ответа, который бы меня устроил. Впервые за долгое время мне снова захотелось взяться за бутылку виски, чтобы остановить жернова в своей голове. Жаль, что я не мог за неё взяться.

Вместо этого я включил самый слабый источник света, какой у меня есть, дряхлый торшер неопознанного возраста, и взялся за Сенеку. Я прочитал несколько мест, где говорилось о стойкости мудрого, его внутренней гармонии и самодостаточности. Его нельзя поколебать ни несправедливостью, ни бесчестьем. Увидев, как я далёк от истинной мудрости, я раскрыл книгу в самом конце, где в приложении описывалась жизнь Сенеки. Мне хотелось узнать, что отличало его от меня.

Луций Анней Сенека родился в Испании, в Кордове, в 4 году до н. э., в семье состоятельного и знаменитого учителя риторики. Этот очерк я читал уже не раз, но сегодня впервые и не без трепета обратил внимание на то, что старший брат Сенеки, Галлио, даже упомянут в Библии, в посланиях апостолов.

Дуэйн Уильям Фицджеральд, напротив, родился в Бостоне, в 1965 году нашей эры, единственным сыном скорее необеспеченного, молчаливого пожарного, который, следуя старинному обычаю, по достижении совершеннолетия перебрался из Ирландии в Новый Свет, чтобы искать там своего счастья. Он верил, что нашёл его, когда на празднике пожарных в Бостоне познакомился с моей матерью, конторской служащей из Лондондерри, Нью-Гэмпшир, но эта вера оказалась заблуждением. Если сопоставить дату моего рождения с датой бракосочетания моих родителей, то можно предположить, что в тот вечер на празднике пожарных произошло нечто большее, чем обмен комплиментами и номерами телефонов. Во всяком случае, они поженились, но их брак не был удачным; когда я вспоминаю своё детство, мне кажется, что они ссорились непрерывно. Я так и вижу моего отца молча и подавленно сидящим за кухонным столом, вперившись в пустоту, рослого, печального человека, который часто говорил: «Мужчина должен исполнять свой долг», – наверное, потому, что иногда ему не хотелось этого делать. И я слышу мою мать, как она напускается на него, требует, корит голосом, похожим на железную пилу, острым, холодным и не знающим пощады. Она покинула его и меня, когда мне было семь лет, и после этого боль, по крайней мере, отпустила.

Сенека получил образование в Риме, молодым человеком объездил Египет и сделал блестящую карьеру при императорах Августе и Тиберии, пока Калигула не принудил его к отставке. К этому времени он был уже состоятельным и знаменитым, женатым и отцом двоих сыновей.

Совсем другое дело – Дуэйн Фицджеральд. Я ходил в ближайшую школу и, можно сказать, с трудом прогрызался сквозь гранит науки; позднее мне очень пригодилось, что я был хорошо развит физически, так что мог компенсировать плохие отметки за счёт спорта, а в компаниях, с которыми я водился и с которыми мы тусовались в городе, я всегда был самым сильным. В армию я пошёл при президенте Рейгане – вовсе не для того, чтобы сделать карьеру; если где-то начиналась заварушка – в Гренаде или ещё где-то, – я гарантированно находился в частях, максимально удалённых от горячих точек. Часть моего солдатского жалованья я отсылал отцу, остальное шло местным пивоварням, а что касается женщин, то я никогда не выходил за рамки лёгких, ни к чему не обязывающих отношений. То есть я был тогда одним из тех неотразимых парней, хоть и в солдатской форме, которые в любой момент могли получить девушку на ночь – правда, с девушками, которых можно было получить таким образом, нельзя было иметь что-то серьёзное. А поскольку приём действовал безотказно, я так и не успел узнать, где и как находят других девушек.

Сенека впоследствии стал учителем юного Нерона, и в первые пять лет его правления Римской империей ею практически управлял Сенека. Империя простиралась по всей Европе – от Британии до Передней Азии – и охватывала всю Северную Африку. То, что управлял Сенека образцово, не спасло его, поскольку Нерон оказался психопатом и его сдвиг с годами всё больше усиливался. Под конец он заподозрил Сенеку в участии в заговоре против себя, и с философом было покончено.

Я захлопнул книгу и некоторое время смотрел в пустоту перед собой, тогда как во мне формировалась мысль. Дружба. Это не имело ничего общего с тем, что я только что прочёл, а внезапно вспыхнуло само по себе. Может, неслучайно; Сенека много сказал на тему дружбы.

Под конец нас оставалось в группе пятеро – причём я не знаю точно, были ли ещё другие группы. Мне всегда казалось, что мы – первопроходцы, но никто нам этого никогда не говорил. После окончания проекта нам запретили входить в контакт друг с другом, что было крайне жестоко, поскольку у всех у нас больше не осталось никого, с кем можно было бы поговорить обо всём, – за исключением подполковника Рейли. А подполковник Рейли не тот человек, с которым хотелось говорить обо всём.

Но я придерживался этого обязательства. Несколько лет назад мне переслали действующие номера телефонов и адреса остальных; я их сохранил, признаюсь, но ни разу не воспользовался ими. У меня даже искушения не было. Если соблюдение предписания легко проверить, то в сомнительных случаях лучше придерживаться его.

Я всё ещё смотрел перед собой. Серые занавески создавали сумерки, в которых могли примерещиться и призраки. Дружба. Первым из всех мне вспомнился Габриель Уайтвотер. Мы подружились ещё до того, как нас включили в программу. Незадолго перед тем он потерял свою семью – из-за нераскрытого жуткого убийства, совершённого наркобандой, которая ошиблась адресом. Поскольку мои родители умерли в это же время: мать – от сердечного приступа, а отец – во время большого пожара в отеле, – нас объединило общее несчастье.

По прошествии более чем десяти лет, как я обнаружил, запрет на контакты между нами уже перестал быть таким строгим.

Габриель жил в Калифорнии, в Санта-Барбаре. Я посмотрел на часы. Около четырёх, это значит, что на побережье Тихого океана сейчас… около восьми утра. Рановато для звонка или нет? Я встал и извлёк из тайника в прихожей мобильный телефон. Достать бумажку с номерами телефонов было немного сложнее; в своё время я свернул её в несколько раз и засунул в естественную щель с внутренней стороны ножки стола. Там она и оставалась.

После недолгого раздумья я всё-таки отложил мобильный телефон и взялся за аппарат, официально зарегистрированный на меня. Набрал номер и сразу же услышал голос, который нисколько не изменился за все эти годы:

– Уайтвотер.

– Фицджеральд, – сказал я, и он ахнул.

Потом начались радостные приветствия и поток слов, из которых я понял, что все остальные давно и регулярно перезваниваются на Рождество или День Благодарения, а также в дни рождения, и что даже заключали между собой пари, когда же я наконец дам о себе знать.