В новом году, в седьмом, его ужасно волновали девчонки. Ему хотелось нравиться им, а еще лучше знать наверное, что он нравится какой-то одной. Тогда, если знать, что она не станет смеяться, можно бы послать записку, пригласить в кино или в парк, как это делает Шнырик.

Встречаясь с Елисеевой глазами, Вадик глупо улыбался и пятился назад, пропуская летевшие к нему мячи.

— Вишняк, ты что, слепой? — сердито крикнул Бусла.— Прозевал—прыгай на пол, не расшибешься.

Антон шагал рядом с Буслой по Шипиловской к Ореховому бульвару, где строились кооперативные гаражи. Слева остался хмурый бетонный куб поликлиники, справа на затоптанной сотнями ног площади — универсам. Ближе к парку — гигантская яма строящейся станции метро. Тут стучали отбойные молотки, хрипели, вгрызаясь в подмороженный грунт, экскаваторы. Левее тянулись улицы старой деревни. Деревянные дома, вывороченные балки, свисавшие клочьями обои. В траншее, выдолбленной посреди старого шоссе, можно было насчитать пять слоев асфальта, что клали друг на друга давно, прежде чем сюда пришел новый город.

Гаражи—кирпичные коробки—стояли на склоне оврага. Возле железных ворот—сторожка с большим квадратным окном.

— А где же щиты? — озираясь по сторонам, спросил Антон.

— Слева, возле забора. Они теперь никому не нужны.

Бусла уверенно возглавлял процессию. За Антоном, как всегда, без причины хмурясь, шагал Акила; забегая вперед, вертелся под ногами Шнырик; не спеша, важно, надеясь, что путешествие будет забавным и необременительным, замыкал шествие Карандаш.

— А щиты тяжелые? — беспокоился Шнырик.

— Вдвоем поднять можно.

— Что, мы их отсюда таскать будем? Здесь до школы целый километр.

— Машину найдем.

— Какую машину, где ты ее возьмешь?

— Вон у Карандаша отец шофер.

— Правда? А он согласится? — Антон, отстав, пытливо взглянул Карандашу в глаза.

— Если я попрошу, на что хочешь согласится.

Карандаш хмыкнул, весело сплюнул в канаву—успех всей затеи, оказывается, зависел теперь и от него.

Бусла обошел гаражный городок, остановился возле сваленных в кучу деревянных щитов. Наверное, когда гаражи только начали строить, они служили забором. Рядом на выжженной земле ровным кружком лежал прибитый дождем пепел.

— Жгут,— заметил Карандаш.— Раньше тут куча больше была.

— Надо брать скорей, пока все не сожгли.— Шнырик засуетился, но, схватившись за щит, отступил. Тот был и грязен, и тяжел.

— Надо сперва спросить... — Не дожидаясь, пока Бусла остановит его, Антон пошел обратно, к будке сторожа. Ребята остались на месте, только Шнырик, скорее из любопытства, чем из желания помочь в трудном разговоре, присоединился к Антону.

Сторожа в будке уже не было, он медленно прогуливался по гаражному двору. Антон прыгнул через шлагбаум, подошел.

— Кто такие?

Сторож, мужчина в ушанке и ватнике, с безусым, еще совсем детским лицом, встретил их почти враждебно.

— Мы из школы, насчет щитов.— Антон начал объяснять, зачем они оказались на территории гаража.

Сторож слушал, потягивал сигаретку, лицо его оставалось безучастным.

— Зачем вам эти щиты, вы же все равно их сожжете? — вмешался в разговор Шнырик.

— Велят сжечь — сожжем,— отбросив сигаретку, подтвердил сторож.

— Зачем же жечь? — с отчаянием спросил Антон.

Сторож молчал, поглядывая то на ворота, то на ребят.

— Вы что, хоккей не любите?

— Отчего же, на ЦСКА посмотреть люблю.— Сторож неожиданно смягчился.

— А у нас тоже своя команда будет!

— Щиты-то, они не нужны, это факт,— наконец согласился сторож.— Но что ревизия скажет? Они же числятся.

— А вы скалеите, что школе передали.

— Не знаю.— Сторож покачал головой.— Поговорите с Федосеевым, он у нас начальник.

— С Федосеевым,—подпрыгнул от радости Шнырик.— Так я же с его сыном монетами менялся.

— Что такое, почему никто не садится? -Брови Елены Петровны в недоумении взлетели вверх.

— Елена Петровна.—Антон шагнул вперед, от волнения заговорив низким, густым голосом, чуть ли не басом.— Нам разрешили взять щиты для площадки.

— Для коробочки!—крикнул Бусла.

— Да. Нужна записка, что школа просит их передать. А то в гараже ревизия молеет быть.

Елисеева, сгорая от любопытства, встала на цыпочки, чтобы увидеть, что происходит у доски.

— Никаких записок я писать не буду.— Елена Петровна бросила на стол свой лакированный черный портфель.— Запишите тему: творчество Н. В. Гоголя, основоположника критического реализма в русской литературе.

Она подошла к окну, резко обернувшись, поймала взглядом сверкнувшую на солнце стальную пилочку, которой Елисеева полировала ногти, и осуледающе покачала головой.

— Годы леизни: тысяча восемьсот девятый тире тысяча восемьсот пятьдесят второй. Что это была за эпоха, Акимов?

Акила, поднятый неолеиданным вопросом со своего места, беспомощно оглядывался по сторонам.

— Это девятнадцатый век.

— Совершенно верно,— не без иронии кивнула учительница.

— Шныров, напомни нам, где родился Гоголь.

— Гоголь родился в местечке Сорочинцы.

Шнырик отвечал неторопливо, нарочно запинаясь, чтобы классная не догадалась, что перед ним лежит открытый учебник.

— В местечке Большие Сорочинцы. Два года Гоголь учился в Полтавском училище, затем поступил в гимназию в Нежине.

— Продолжай, Шныров, продолжай,— кивнула Елена Петровна.— Впрочем, ты материал знаешь, пусть о Нежинском лицее расскажет кто-нибудь другой.

— Можно мне? — Гришаев, водворив на нос очки, проворно поднялся из-за парты.

— Гришаев,— без охоты согласилась Елена Петровна.

— Гоголь учился в гимназии высших наук в Нежине,— бодро начал Гришаев, посматривая в тетрадь, голос у него лукаво звенел.— В школе Гоголь проявил себя как болезненный мальчик, с наклонностью к мелким шалостям и задиранию товарищей.

— Где ты списал эту галиматью? — недовольно поморщилась Елена Петровна.

— В первом томе собрания сочинений издательства Маркса, тысяча девятисотый год.

— Где ты его взял?

— В макулатурном киоске. Туда все время старые книги приносят.

— А поновей собрания у тебя не нашлось? Садись. Продолжает Клячкина, ближе к тексту учебника. Мемуары—вещь субъективная.

Она вернулась на место, уселась на стул, почти не слушая монотонный ответ ученицы. За Клячкину она была совершенно спокойна. Весь урок эта толстушка могла просидеть, подложив под себя ногу. Манеры у нее были детские: вызываясь отвечать с места, Клячкина подпрыгивала на парте, тянула руку к самому потолку, пока на нее, наконец, не обращали внимание. Если ее кто-нибудь обижал, как малышка, показывала язык. Мальчишек она презирала независимо от роста, даже Буслу, который нравился почти всем. Получив тройку, Клячкина плакала, просила не ставить отметку в журнал, жила тем, что каждую минуту искала похвалы учителей, могла наябедничать и тайком и высказать в глаза при всех, что очень нравилось Елене Петровне.

В коридоре тихо запел звонок.

— Урок окончен. Запишите задание.— Елена Петровна, подхватив портфель, направилась к дверям.

— А как же письмо? Без письма нам щитов не дадут,— спросил Бусла, вдруг ставший серьезным, даже мрачным.

— Письмо? — На лицо Елены Петровны снова легла тень неудовольствия.— Если выпадет случай, я спрошу у директора.

— А когда? Сегодня?

— Торопить меня не надо. Вишняков, отнеси, пожалуйста, журнал в учительскую.

Сунув журнал под мышку, Вадик выскользнул в коридор. Сейчас он мечтал об одном: еще раз взглянуть на записку, полученную им на уроке. Там, в классе, он пробежал ее мельком—Гришай уже пытался сунуть в нее свой нос. Увы, Вадик не успел заметить, откуда она прилетела...

Взгляд Елисеевой ничего ему не сказал. Поджав тонкие, как струночки, губки, она оглядывала класс с обычной снисходительностью, с какой смотрят на всех остальных сидящие на « галерке », откуда жизнь понятнее и виднее. В три прыжка спустившись на второй этаж, Вадик повернул налево и, прислонившись к стене, развернул записку. Она была написана мелким почерком. Быстрым, торопливым, но тщательным, как пишут обычно девчонки. Именно так выглядела и шпаргалка, которую Елисеева как-то, сжалившись, подбросила ему на физике.